Сочинения в 2 т. Том 2

Никто из матросов не пил с ним вина. Сидоренко, вызванный вторично, теперь не прикоснулся к сигаретам. Он видел свежие пятна на полу и думал о товарищах, бившихся в бреду на каменных плитах камеры. Закаленный зноем и стужей, с детства просоленный морской волной, он был терпелив и вынослив. Лысый недаром назвал его человеком без нервов: ни единого стона не издал Сидоренко за страшные три часа пытки. Два эсэсовца, помогавшие лысому, обливались потом от зноя, как будто исходившего от этого могучего, скрученного тела.

За долгие четверо суток молодой матросик Аркадий Лялин ни разу не покинул своего темного угла. Он сидел, нахохлившись, упершись локтями в колени. Большие глаза его смотрели не мигая. Губы иногда шевелились, и рука чертила на стене какую-то цифру или знак.

С жадностью всматривался он в лица уходящих, вскакивал, порываясь что-то спросить, и снова, обессиленный, спускался на пол, чтобы молча следить за другими глазами, странно далекими от этого мира.

Он был вызван девятым, и те, что могли еще видеть и слышать, запомнили его прощальный взгляд и неожиданную спокойную улыбку. По-видимому, он совершенно забылся и теперь не знал — куда его ведут.

Алексей Морозов сказал!

— Жаль мальчика. Он хотел казаться мужчиной.

Третий механик с «Бойкого», Григорий Кожанов, хмурый, молчаливый человек, заметил удивленно:

— Мальчик какой-то особенный. Я наблюдаю за ним вот уже сколько дней. Какая-то есть в нем загвоздка. Мало похож он на моряка.

— Я думаю, он не вернется, — сказал Морозов. — Слабенький и немного не в себе.

Это предположение однако не сбылось. Единственный из всех, Лялин вернулся в камеру невредимым. Часовой распахнул перед ним дверь, и, прежде чем ступить через порог, Аркадий внимательно и настороженно осмотрелся.

Три моряка поднялись ему навстречу, и Кожанов спросил, заикаясь:

— Что это значит… м-мальчик? Они сжалились над… т-тобой?

Лялин опасливо повел глазами. Он силился усмехнуться.

— Нет… Просто у них не было расчета… Да, не было расчета применять ко мне особые меры.

— Странно. Они так легко поверили тебе?

— Собственно, я должен был сделать это еще раньше. Но, сами понимаете… я не хотел.

— Что же ты сделал? — весь подаваясь вперед, чуть слышно прошептал Кожанов.

— Я открылся, — сказал Лялин и почему-то оглянулся на дверь.

— Значит, ты и есть тот самый… Зет? Но объясни… Мы ничего не понимаем.

Он нервно погладил кисти рук, уже освобожденные от браслетов.

— Что понимать-то? Все ясно. Зет — это моя кличка по радио. Я — расшифровщик немецких секретных кодов. Они узнали, что я на «Бойком». Да, они узнали об этом из последней моей радиограммы.

Кожанов отшатнулся, потом вплотную подошел к Аркадию.

— И ты сознался? Ты выдал тайну, которую знал только один? Как же ты посмел это сделать?

Лялин смотрел невинными, ясными, наглыми глазами, стремясь подавить боязнь, скрыть ложь.

— Я не выдал никакой тайны. Я только назвал себя.

Он лгал; сама его кличка была тайной, и, значит, с этих минут он отдавал себя в руки противника добровольно.

Сидоренко слышал этот разговор — теперь он вспомнил бумажную ленту под ногой Лялина, в воде, за решеткой бота, — еще тогда этот мальчишка не был достаточно осторожен; одновременно он подумал о чудачествах Студента с ребусами, — нет, оказывается, это была не простая забава. Уж не готовил ли Лялин признания еще в те дни? Что он писал в своей записной книжке? Боцман рванулся с пола, привстал на локтях, прохрипел задыхаясь:

— Теперь они заставят тебя служить. Заставят! Слабодушный ты мозгляк…

Лялин попятился к двери.

— Вы сами говорили, что если бы знали секрет, — приняли бы все на себя.

— Так, — сказал боцман, неотрывно глядя ему в лицо. — Я принял бы пытку, но не открыл секрета. Скажи откровенно, клянись боевым друзьям, что не выдал ни единого слова.

Лялин встрепенулся — не задумываясь, он, видимо, хотел дать клятву, но встретился взглядом с глазами Сидоренко, вздрогнул и опустил голову.

Кожанов замахнулся наручниками, но Лялин метнулся в сторону, юркнул к двери, ударил в нее кулаками:

— Откройте! Скорее откройте! Они хотят меня убить!

Дверь тотчас открылась, часовой, очевидно, все время дежурил у глазка. Морозов силой отвел Кожанова от двери и усадил рядом с собой на край нар.

— Не надо, — сказал он, зябко вздрагивая всем телом. — Ты ничем не поможешь… Ничем.

Когда молодого матроса снова привели в кабинет к лысому, тот, перебирая какие-то бумаги, сказал равнодушно;

— Я нисколько не удивлюсь, если эти пленные моряки попытаются вас убить. В их представлении вы — предатель. Хотя в том, что вы назвали себя, я не вижу акта предательства. Перед вами была поставлена альтернатива… и вы поступили разумно, избрав жизнь. Правда, вы могли бы открыться раньше, тогда по отношению к другим пленным я не применял бы особых мер. Здесь кроется ваша истинная вина. Однако подумаем о будущем. Не скрою, ваши способности нас интересуют. Само ваше имя теперь не имеет для нас цены. Вам снова придется выбирать: или работа у нас, или… возвращение к этим матросам. По крайней мере, я даю вам возможность подумать.