Сочинения в 2 т. Том 1

— В нежности, говорю, причина. Враг — это что! — никакой цены ему, ни печали. Погорит! Но мы-то жить будем! Как же нам ласку не ценить, песенку, нежность человека?..

Макар отворачивается, молчит. Мне как-то неудобно перед дядей Петром. Уже догорел закат, мягкая синева густеет над степью, свежие звезды блестят в разрывах туч.

Макар плотнее застегивает пиджак, надевает брезентовую бурку. Я ухожу разводить огонек.

Позже, когда над выемкой горизонта всходит месяц, а голубые полыньи в небе становятся шире и светлей, приходит сменный дозор. Их трое, все молодые парни, добровольцы из соседних деревень. Они приносят полную четверть воды. Самый младший, белокурый коренастый крепыш, присаживаясь у огонька и сияя голубыми глазами, говорит весело:

— Криницу отрыли, понимаете… Не вода — мед! — и вкусно чмокает губами. — Так что дела наши пошли вверх!

— А как насчет выступления? — спрашивает Макар, спускаясь по тропинке и присаживаясь в кружок.

Парень в барашковой ушанке, высокий, задумчивый, с чуть пробивающейся золотистой щетиной бороды, отвечает строго:

— Погодим. Отряд Глебова на выручку идет.

…Вместо того чтобы возвращаться на хутор, я и дядя Петр забираемся в землянку, на душистый сухой берестняк. Макар с парнями уходит к насыпи.

Оказывается, как сильно мы устали! Сон приходит мгновенно. В углу, рядом со мной, шевелится галка. Дядя Петр не забыл прихватить ее с собой. Он еще пробовал напоить ее, набирая в ладони воды, поднося их к большому клюву птицы…

Землянка наполняется трелью сверчка. Прямо перед моими глазами, в прорехе крыши, плещется крупная осенняя звезда. Напрягая слух, я постепенно начинаю улавливать ее плеск…

Веселый белокурый парень будит нас на заре. Мы вылезаем из землянки. За ночь блеклая трава поседела, голубой иней прозрачен и густ.

У насыпи, закутанный в бурку, сидит Макар. Он бледен, губы устало сведены. Но в воспаленных от бессонницы глазах я сразу замечаю усмешку.

Приподнимаясь навстречу дяде Петру и откидывая капюшон, он говорит весело:

— Ну, старина, вестовой приходил, завтра выступаем!

Дядя Петр восторженно смеется:

— Да что ты?

Макар выпрямляется во весь рост, заводит за голову руки.

— Сядь! Что встал-то?!

— Пустое. Всю ночь тишина. — И кивает на дальние кустарники, опушенные редкой желтизной. — Там у них, у бандюков, все дороги перепутались. Глебов подходит!

Белокурый парень встряхивает упрямой головой.

— Жара!

Некоторое время молча и пристально Макар всматривается в лицо дяде Петру. Он словно пытается вспомнить что-то. Глаза его светлеют от улыбки.

— Вот что, Петра… Ночь напролет думал я. И верно… Молодец!

— Постой, о чем это ты?

— А ну-ка… возьми дулейку.

Я бегу за сумкой дяди Петра.

Потом долго, пока во все небо поднимается заря, пока загорается камень за насыпью и под тяжелеющим инеем оседает трава, мы слушаем родную «Калинушку» и «Шар голубой». Голос дулейки простужен, хрипловат, но… разве считаются с такими пустяками? Шумы родных окраин, лица, имена поют нам.

— Хорошие песни, — говорит Макар, — душевные они.

Дядя Петр старательно вытирает дулейку, словно лаская, поглаживает пальцами по ладкам.

— Это и главное, Макарушка, нежные они!

Макар соглашается улыбкой, печальной и несколько шутливой.

— Что верно, Петра, то верно. Только вот птицу твою пришлось мне, брат, сварить… Я ведь, знаешь, поваром был.

Все улыбаются, но дядя Петр поспешно поднимается с земли.

— Как так сварить?

— А так: в котелке, с водичкой, с солью…

Усмехаясь, белокурый подает котелок.

— Верно ведь, сварил! — удивленно шепчет дядя Петр, поглядывая на меня.

И вслед за мной протягивает руку за своей порцией «дичи».

Мясо галки душисто и тепло. Оно пахнет степью, росой.

…На этом не кончается рассказ о дулейке.

Зимой, уже дома, дядя Петр заболел тифом. Умирая, дулейку он передал мне. Я храню ее с тех пор. Вот я беру ее в руки. И чувство времени исчезает. Старенький наивный инструмент совсем охрип. Но он еще может петь. Над этими песенками часто смеются товарищи.

Но как мне рассказать о высокой нежности и любви, которым учил меня дядя Петр в то холодное утро на заставе?

МОИ БРАТЬЯ — ИЛЬЯ И ФРОЛ

Часто по вечерам братья пели песни. У Ильи был глуховатый мягкий тенор. Сидя на крылечке, Илья запевал негромко:

Баламуте, вийди з хати,
Хочеш мене покохати…

Несколько секунд тянулась пауза. Рядом, за низким заборчиком, желтый подсолнух задумчиво качал головой. Словно опомнясь, Савелий подхватывал с печалью, за которой слышалась улыбка:

…Покохати та й забути,
Всi ви, хлопцi, баламути.

Соседи выходили за калитки. Молодки, спешившие на гулянье в сад, замедляли шаг. Братья пели дружно, легко и мягко, задумчиво и грустно звучала песня. Голос Савелия, мужая, плыл над казармами, над тихими переулками, до самой степи. На далекой эстакаде весело откликались откатчицы. Там гремели вагоны, звенел сигнал, уголь шумел на скатах, и все это было как продолжение песни.

Мы любили эту песню — я и Фрол. Когда, торопясь в вечернюю смену, мы заходили за Ильей, то обязательно задерживались у калитки.