Сочинения в 2 т. Том 1

В левой руке Иван держал винтовку. Это удивило меня. Вдруг он резко обернулся. Щеки его, налитые багровой кровью, задрожали.

— Вставай! — сказал он хрипло, словно преодолевая приступ кашля. — Ну-ка, живо! — и быстро вскинул винтовку.

Черный зрачок дула — ощутимый, холодноватый, как крупная капля, — медленно пополз по моему лицу, вниз, по груди.

— Ты с ума сошел… Ванька!

Он скрипнул зубами, лохматые брови его упали и сомкнулись.

— Если бы не Гансюк, — сказал он задумчиво, почти ласково, — я бы тебя тут же… разменял. Лучше не бунтуй меня… вставай.

У меня хватило силы подняться. Придерживаясь за стены, я вышел на крыльцо. Сзади стучал каблуками Мухин. Почему-то он все время задыхался.

Спускаясь с крыльца, я увидел Гансюка. Он шел по переулку вместе с Шуриком, прямо навстречу мне. Теперь я остановился, почувствовав, как дуло винтовки прислонилось к моей спине, пониже левой лопатки.

Но Гансюк был уже недалеко, поэтому Иван медлил.

— Гансюк! — позвал я. — Слышишь, Гансюк…

Он не расслышал, продолжая разговаривать с Шуриком. В десяти шагах от меня они остановились, закурили. Шурик чему-то улыбался своей обычной насмешливой улыбкой. Папироса слегка дрожала в его губах. Потом они прошли мимо меня, даже не взглянув. Как слепые.

Не спеша они поднялись на крыльцо.

— Гансюк, разве ты не видишь? — сказал я. — Или ты ослеп, Гансюк? — и опять он не обернулся.

Не торопясь, он вытер ноги, открыл дверь и также неторопливо закрыл ее за собой.

Я посмотрел на окно — там, за стеклами, мелькнуло его лицо.

Брызгал дождь. Крупная свинцовая капля медленно сбегала по стеклу. Я следил за ней в течение целой минуты, — все стало медленным, как эта капля. Ветви дерева, согнутые ветром, не хотели расправляться. Тяжелая птица, едва шевеля крыльями, висела в небе. И сам я вдруг стал слишком спокойным — так мгновенно и тяжело я устал.

Мухин молчал всю дорогу. В тесном переулке, заросшем желтой крапивой и бузиной, около небольшого амбара он остановился.

— Открывай двери…

Я подошел к двери с большим трудом и, напрягая последние силы, отодвинул засов. В руке Ивана я увидел замок. Но Иван почему-то медлил, хотя я стоял на пороге, на этом разделе света и тьмы, и ждал.

— Слушай, ты… — сказал он, глядя куда-то поверх моей головы и как бы пересиливая себя. — Объясни-ка мне такую причину. Вместе мы горе делили и… как же это оказался ты такой сволочной сукой? — К его щекам опять хлынула темная кровь. — Жизнь человека! Ворюга, разве можно менять ее на мешок муки?! Эх, Матвеюшка…

— Матвей?!

Иван толкнул меня в грудь и захлопнул дверь. Я остался во тьме. Я слышал его удаляющиеся шаги и потом, в тишине, долго стоял около стенки, прислушиваясь к свисту ветра.

Где-то вверху, под крышей амбара, тонко зазвенел комар. Зазвенел и начал спускаться ниже, ниже… Звук этот представился мне в виде длинной тоненькой проволоки, медленно накаляющейся добела. Внезапно раскаленный конец ее прикоснулся к моей щеке. Это как бы пробудило меня. Мне стало ясным страшное недоразумение. Я бросился к двери и начал бить кулаками в гулкие дубовые доски.

Я уже не чувствовал рук, когда вспомнил сон, — сон почти наяву, — Матвея, барахтающегося около койки. И мне стало страшно. Ведь дальше я не помнил ничего. Я лежал на самом дне ночи. Может быть, в припадке я задушил Матвея?!

Я опустился на пол. Напрасно я старался вспомнить последовательно все. Это оказалось невозможным.

Мне помнился только странный лунный след на полу около моей кровати. Я брал его в руку, он был мягок и бел, как мука. И, что самое странное, он не исчез даже утром. Моя сорочка до сих пор хранила следы этой лунной пыли. Но неужели… это в самом деле мука? Иван говорил о каком-то мешке муки. Нет, все перепуталось, и вот уже опять перед моими глазами встает большая дорога, багровая от заката.

Я уснул глубокой ночью, по крайней мере после того, как серые просветы в крыше амбара заполнились тьмой. Однако и во сне я знал, что это последняя ночь, И сердце мое было спокойно. Я ни о чем не думал. Опустив руки, я стоял перед огромным пламенем заката молча, не дыша.

Где-то был еще Шурик. Это ему в зябкие осенние ночи я рассказывал о своей матери, сам не зная зачем, просто чтобы согреть что-то глубоко в себе. В последнюю ночь Шурик дежурил в лазарете. Он, конечно, не спал и теперь. Сколько сил он потратил, чтобы спасти меня, мой хороший, голубоглазый товарищ? Но, значит, и это было ни к чему…

Что ж, мне осталось только спокойствие, только этот яростный цвет заката и еще большое время — целая ночь.

Но и она пронеслась незаметно. Сквозь полусон я услышал шаги и узнал голос Гансюка:

— Вставай, парень… слышишь, эй!

Я поднялся. Гансюк стоял передо мной, слегка опираясь на винтовку. В левой руке он держал фонарь. Жидкий желтоватый свет колебался на полу, на бревенчатых стенах. Лицо Гансюка было усталым и бледным. Он, очевидно, до сего времени не спал. Я отвернулся — почему-то мне стало стыдно и тяжело встречаться с ним взглядом. Все-таки я любил его, этого простого сурового человека.