Сочинения в 2 т. Том 1

Девушка задорно подбоченилась.

— А если у меня план?..

— Верно, — виновато согласился Бабель. — Что ж, давайте «Березку».

Первые минуты разговор у нас не получался, наверное, потому, что я с наивной жадностью рассматривал Бабеля, веря и не веря, что этот подслеповатый, лысеющий, несколько неуклюжий, с ироническим взглядом человек и есть автор «Конармии»! Отодвигая стакан с «Березкой», он спросил:

— Вы читали Уитмена?

— Да, «Листья травы».

— Нет, биографию. У поэта был друг, плотник, и они встречались почти ежедневно, усаживались за стол и молча созерцали один другого добрые два-три часа. Потом расставались довольные: «Мы сегодня чудесно побеседовали, приятель!» — «О да, это была отличная беседа!» — Он наморщил лоб и заключил серьезно: — Пожалуй, ничего особенного. С близким человеком, очень близким, можно беседовать и так. — И улыбнулся глазами. — Нам с вами, однако, еще нужны слова… Итак, наше знакомство состоялось… где и когда?

Я стал пересиливать робость и, частично пересилив ее, но не до конца, начал рассказывать ему о дымчато-сером и добром море, о том, как июльскими тихими вечерами оно исчезает бесследно, оставляя бездонный провал, а в этом провале роятся, колышутся и с пеной выкатываются на берег звезды, — иди по отглаженной отмели и собирай…

Потом я рассказал о моем друге Клавдии и о том диковинном кувшине, что он принес. Тот кувшин, как мы узнали позже, еще назывался амфорой, — хозяйка нашла его на своем огороде, в груде глины.

Мой собеседник сначала слушал безразлично, время от времени потягивая «Бердянскую березку» и морщась, потом насторожился, подался вперед, глаза его заблестели.

— А потрепанная книжка там, в глубине кувшина, в полутьме, и Клавдий достает ее, как из бурлящей крови?.. Кажется, вы так сказали в прошлый раз? И на срезе книжки, на титульной странице — свежие, красные потеки?.. — Он резко выпрямился, улыбнулся, заговорил мечтательно: — Вижу эту картинку отчетливо: берег, и солнце, и тень баркаса на песке, и Клавдий читает книгу, по-школьному, почти по складам… Нет, о лучших читателях я и не мечтал! Я вижу вашего друга Клавдия, и как он опускает руку в сосуд, быть может, времен Геродота, и смачно высасывает сок вишни, и словно бы сок слова… Знаете, мне очень хотелось бы присоединиться к вашей компании: с полным удовлетворением жизнью валяться на теплом песке, слушать море и есть вишни. Жаль, что все это нельзя повторить.

Я признался Бабелю, что у меня давным-давно мелькнула, а потом укрепилась надежда на встречу с ним. Почему она укрепилась — не знаю, и странно, что в дальних дорогах она постепенно стала уверенностью.

Он смотрел на меня поверх очков, и его улыбка была понимающе-доброй.

— Это бывает; мне тоже такое состояние знакомо, и его очень трудно объяснить. Вы, наверное, чего-то ждали от этой, возможной, встречи?

— Ждал только одного. И сейчас хочу попросить: доскажите песню… Да, доскажите «Звезду полей»… Я искал ее в песенниках, но не нашел.

Улыбка исчезла с его лица, и оно стало грустным.

— Это хорошая просьба. Вообще-то, их мало встречается — хороших просьб. Я люблю песни — очень и очень люблю, и никогда не жаловался на память, но эта чудесная песня а душе моей и в памяти будто отсечена ножом. И что удивительно: у меня есть знакомые, которые в гражданскую войну тоже слышали эту песню, помнили ее нетрудный, задумчиво-грустный мотив, а слова, как и я, начисто позабыли.

Мы вышли на улицу, уже зажигавшую первые огни: он взял меня за локоть, остановился у витрины магазина. На цветном щите толпились игрушки: куклы, мишки, деревянный жираф, плюшевая собака.

— Интересно, — сказал он, внимательно рассматривая печального плюшевого мопса. — Знаете, выкроить да сшить такую псину — немалый труд. Жаль, талантливых игрушек у нас маловато. В этом хорошем деле нужна острая выдумка, находчивость, а самое главное — сердечная доброта.

Я заметил его пристрастие к витринам: он мог долго и увлеченно рассматривать какие-то шестерни, гайки и шайбы, наборы щеток, банки с красками, отрезы мануфактуры, тетради и карандаши, больничные инструменты, фарфор и стекло, и рассматривал хозяйственно, деловито, словно бы всякую эту всячину собирался покупать.

Так, постепенно продвигаясь по Главной, мы оказались у редакции журнала. Черная табличка из толстого стекла у входа в редакцию была вдребезги разбита, и от слова «Донбасс» остались только три буквы: «бас». Бабель взглянул на осколки таблички, приблизился, потрогал их рукой.

— Мы опоздали, — сказал он разочарованно. — Здесь был солидный разговор на «басах». Пожалуй, о стихах. Наверняка о стихах. Интересно, как часто редакции приходится вывешивать новую табличку?

Он поискал пальцами мою пуговицу, не нашел, взял лацкан пиджака.

— Ваш рассказ я рекомендовал к печати. Настоятельно рекомендовал. Послушают они моего совета или нет, не знаю. А вы… вот что: приходите ко мне вечерком. Это близко, два квартала отсюда: спросите квартиру редактора Сыркина, мне там отведен уютный уголок.