Собственная жена

Я как раз делал очередной глоток, когда мобильник загудел своей трелью-дрожью, а затем чужой голос произнес эти слова: что жена погибла, рядом с домом, возле перехода, старый «жигулёнок», несчастный случай…

Я ездил на опознание, отвечал на вопросы следователя, хлопотал о похоронах, встречал дочку из Лондона – и уже не отпускал от себя, потому что на ней лица не было вовсе, она ничего не соображала, вся серая от горя.

И вот мы стояли у гроба жены, плечо к плечу, рука об руку с дочкой. Жена лежала в гробу пронзительно красивая, а мы с дочкой молчали, не было слов, и лишь когда на кладбище опустили крышку на гроб, дочка закричала жалким раненым криком, так что у меня в груди прорезалась какая-то холодная трещина.

После похорон дочка осталась в Москве ещё на неделю, для чего пришлось отправить факс в Лондон.

Тут-то и начались чудеса в решете.

Оказалось, что наезд у перехода – совсем не случайное событие, наезд не был несчастным случаем. Выяснилось, что старый «жигуленок» угнан, сидевший за рулем – скрылся с места происшествия. Свидетели успели заметить только его одежду: он был одет в серое крапчатое пальто и серую же кепку.

Самое удивительное, что внешними приметами убийца смахивал на… трудно поверить! – на безопасника. Когда же у него в сейфе нашли кассету с записью сексуальных утех президента с моей женой, безопасник был арестован, а с президента отобрали подписку о невыезде.

Я, разумеется, дочку от всей этой грязи ограждал – как мог. Можно сказать, я её изолировал от внешнего мира и не мог дождаться, когда улетит в свой Лондон. От греха подальше, а там всё уляжется, боль утихнет, тогда и навидаемся, и нарадуемся, и нагорюемся. Оставался один день до её отъезда в Лондон, даже один вечер, потому что рано утром надо было ехать в аэропорт, и тут она выразила желание развеяться. Робко так попросила: погулять с подругами, по Москве. Напоследок. Она словно стыдилась этого своего желания и виновато на меня поглядывала.

Всё было хорошо, всё шло хорошо, – то есть я имею в виду, что у нас с дочкой всё было хорошо, мы как-то сблизились ещё больше в этих ужасных обстоятельствах, мы понимали один другого с какой-то нечеловеческой чувствительностью, с полуслова и полужеста, даже не глядя, спиной и затылком.

И вот дочка пошла погулять, попрощаться с Москвой.

Она вернулась в шестом часу и сразу прошла к себе.

Мне как-то сделалось нехорошо, неуютно.

Я почувствовал неладное, но пытался себя успокоить: дескать, мало ли что, подружки-приятели, гулянки-танцульки.

Битый час я просидел на кухне, не в силах подняться.

За стеной, в комнате дочери висела тишина, и с каждой минутой тишина эта наливалась всё большей тяжестью.

Наконец я покинул стул, подошел к дочкиной двери.

«Ты спишь?» – спросил я.

«Нет», – ответила она.

Голос был низкий, нехороший голос.

Собрав все силы, я толкнул дверь. Дочка сидела на кровати, обняв колени.

«Включить свет?» – спросил я.

Она ничего не ответила и не сделала ни одного движения.

«Надо собираться, – пробормотал я. – Утром рано вставать и…».

«Я не полечу завтра, – сказала она тем же голосом. – Я сдала билет».

Мне надо было спросить её, почему она сдала билет, ведь ей надо поскорей возвращаться, ведь ещё вчера мы обсуждали – может ли она уехать так скоро после похорон, оставить меня одного в такие тяжёлые дни (она беспокоилась обо мне, доченька!). Мне следовало спрашивать и говорить, следовало подбежать к ней, обнять ее, прижать к себе… – но ни язык, ни ноги не слушались меня, я стоял на пороге и молчал.

И тут я увидел её глаза. Сквозь полумрак на меня смотрели глаза жены. Она вот так же глядела на меня из-за сигаретного дыма, – как сейчас дочка из своего угла.

«Папа, – сказала дочка и голос её дрогнул, сломался, от низкого – к высокому. – Папа, – сказала она, – это ты убил маму?»

Знаете ли вы, господа, что это такое: услыхать от своего дитяти, от своей кровинушки, от своей девочки – такой вот вопрос?

«Папа, – спросила она, – ты убил маму?»

Как отцу отвечать на такой вопрос своей дочери?

Наверное, вот так же сын древнегреческого героя спросил свою мать, перед тем, как убить её: мама, ты убила папу?

Что могла ответить бедная женщина?

Что она не убивала мужа, а была всего лишь организатором преступления?

Что она пошла на этот чудовищный, на взгляд постороннего, шаг – ослепленная страстью, ненавистью?..

А ведь она была обманщицей, изменщицей… и она посчитала себя вправе – убить.

Что же мог ответить я?

Я мог сказать многое.

Но это была моя дочь. Она же – дочь моей жены. Поэтому она имела право на свой суд.

И я готов был принять её вердикт, как когда-то, тысячи лет назад, его смиренно приняла грешная жена древнегреческого царя.

«Папа, – сказала дочка, – ты должен пойти и все рассказать. Потому что все эти люди не виноваты, правда?»

Я молчал.

«Папа, – продолжала дочка, – если ты не пойдёшь в милицию, то я… я…».

Дочка замолчала, словно захлебнулась, но я всё понял. Я повернулся, надел пальто и вышел на улицу.

Часа два я бродил по Москве. Витрины сияли, автомашины шуршали шинами, публика валила во все стороны.