Собрание сочинений в 9 т. Т. 8. Чаша Афродиты

— Сам должен знать. Завод особый. А ты отбывал по 58-й!

— Но я же все от-был!

— Ничего не знаю. Нельзя. Все..

Лицо как при вынесении приговора. Женщины на этих должностях много хуже мужчин.

И опять августовское солнышко. Опять шелестят подсохшие листья саженых, стриженых, тоскливых топольков. Предосеннее лагерное солнышко над этим забором. Ноги сами влекут дальше, к еще белее унылой громадине и тоже за колючкой. Один завод здесь смыкался с другим заводом, и такими же были ворота, и здание управления, и табличка отдела кадров. Зашел, постучал прямо к начальнику. Вместо женщины примерно в такой же комнате с решетками на окнах и за таким же столом широкоскулый, молодой еще мужчина с чем-то знакомым в лице. Это просто тип такой. Рыжий. Широкое лицо цвета недоваренной свеклы все засеяно, как из решета, оранжевыми веснушками, и на губах веснушки, и в глазах. Есть такие рыжие, похожие во всех странах и во всем мире. Но мужчина глядел на меня все-таки с любопытством. Как бы и узнавал. Я копался в памяти. Кто? Кто? И вспомнил: «Это же Гаренко! Учился я с ним в начальной школе. И он был классом-двумя старше».

— Кем хочешь работать?

— Художник я… Училище закончил.

— Давай документы!

Опять изучающая тишина… И опять было то же движение. Обратно.

— Нет мест?

— Да как сказать тебе? Статья у тебя. Да… Место-то, может быть… Помолчал, разглядывая.

— В восемнадцатой, случаем, не учился?

— Учился, — промямлил я. — И тебя… Вас… Помню. Гаренко твоя., ваша фамилия.

— Ишь ты! Верно. Помнишь?

— Вы у Софьюшки учились?!

— А ты у Марьюшки?

— У нее.

— Ты смотри-и… Как же ты успел столько дров наломать? Ну, ладно. Счас время другое… Вот что… Художников у нас по штату не положено. Вернее, положен, да не справляется. Я тебя возьму нормировщиком как бы… А работать будешь художником. Зарплата невелика, конечно. Ну, тут уж я… — Гаренко развел руками, ухмыляясь своей подсолнуховой рожей. — А если подходит, бутылку с тебя!

— Когда выходить?

— Хоть завтра.

Так я стал заводским живописцем. Кончился горькосладкий период моей свободы. Теперь по утрам я ехал на работу, через все эти на километры разбитые тягучие окраины. Ехал вдавленный в чьи-то спины, спецовки, в мазутные запахи и просто простую вонь, шел через проходную, вспоминая лагерный шмон, — туда, на завод, не шмоняли, обратно только придурков. И вот я уже на территории, иду мимо длинных цехов, пока не предстает передо мною, когда я сворачиваю за угол сборочного, нечто двухэтажное, кладенное из тех же серых шлакоблоков строение, с кривым дверным проемом и такой же косой дверью на пружине. Она хлопает за мной, будто капкан, и повторяет еще: «Попался-попался!» Пристройка, похоже, была подсобкой, оставлена прежними строителями с военных лет. Нижний зал, заваленный, заставленный плакатами, планшетами, транспарантами, служит кладовой, тут хранится материал для праздничных шествий, оформления колонн. Вверху уже довольно просторная мастерская с отгороженной каморкой для спанья. В мастерской, всегда раньше меня приходит, находится «старший» художник — так он себя сам именовал — Сергей Прокопьич, пропитый, прокуренный мужчина с лихими в проседи кудрями, желтым во впалую складочку лицом былого кутилы-импотента, а может, даже тайного содомщика. Особо в тон его облику глаза зеленорыжие, табачные, с оттенком давнего блуда, постоянной трусости, мелкой наглости и, что, в общем, тоже никуда не денешь, беспомощности и доброты. Мужчины такие будто родятся специально затем, чтобы курить, пить, щедро тратиться в молодости на женский пол и, отвергнутые затем этим полом, уже привычно находить отравную усладу только в двух первых занятиях: табаке и водке.

— Ну, будешь у меня подсобником! — сразу определил место Сергей Прокопьевич, разгоняя курительный дым (было — топор не упадет). — Работы у нас — во! — показал на кадыкастую шею. — Заваливают. Партком. Завком. Комсомол… Каждый день: плакаты давай! Витрины (говорил: «ветрины»), героев там, оформляй. Тут съезд опять же… Стенды ударников (говорил: «стЕнды»), Давай, вот с ходу берись — новых членов Политбюро надо. Шелеста., и эн-того… Подгорного. Шелепина..

«Опять как в зоне! Опять Политбюро!»

— Слышишь? Это тебе от меня экзамен будет… Можешь? (Говорил: «эгзамен»!)

«Дурак ты старый, дурак!» — думал, а ответил кратко:

— Могу.

— Давай, — обрадовался Сергей Прокопьевич. — Подрамники к ним — стандарт… Внизу есть. Холст дам. Карточки энтих в парткоме возьмешь. Да гляди! В аккурате чтоб было: а то съедят и меня с тобой. Потом еще самого Никиту надо. Большой портрет на фасад. Как Ленин чтоб… Ну, эн-тот погодим. Погляжу, как справишься!

Искурив до ногтей сигаретный окурок, тут же запаливал новый от старого, внимчиво, углубленно вздымая кустистые брови. И сигареты курил по себе. «Турист». «Нищий с палкой».