Собрание сочинений. том 7.

Как раз в эту пору своего существования Нана сумела окончательно ослепить Париж блеском роскоши. Она уже заслонила собой весь небосвод столичного порока, она господствовала над городом, дерзко выставляя напоказ свое богатство; ее пренебрежение к деньгам достигло такой степени, что целые состояния таяли у нее в руках. Казалось, в особняке ее круглые сутки, как в кузнице, пылает горн. Это неугасимым огнем горели ее желания, это легчайшее дыхание ее уст превращало золото в невесомый пепел, который денно и нощно уносило ветром. Никогда еще не видели люди такой яростной жажды транжирства. Ее особняк был как бы воздвигнут над бездной, поглощавшей мужчин, их состояния, их тела, все, вплоть до имен, от которых не оставалось следа, даже жалкой горсти праха не оставалось. Эта девка, неприхотливая, как попугайчик, которая могла прожить день, грызя редиску и засахаренный миндаль, на ходу отщипывая кусочек мяса, ежемесячно тратила на стол пять тысяч франков. В людской шло оголтелое воровство, безбожное мошенничество, опустошались целые бочонки вина, а счета, пройдя последовательно через пять-шесть пар рук, чудовищно раздувались. Викторина и Франсуа полновластно царили на кухне, сзывали к себе гостей, не говоря уже об армии родичей, которым посылалось на дом холодное мясо и наваристый бульон; Жюльен требовал от поставщиков комиссионных; стекольщик, вставляя стекло за тридцать су, непременно прибавлял в свою пользу еще двадцать; казалось, Шарль пожирает овес, предназначавшийся для лошадей, он требовал удвоенное количество фуража, тут же перепродавая с заднего крыльца то, что вносилось в ворота. И среди этих повальных краж, словно особняк был предан на поток и разорение, Зоя с величайшим искусством ухитрялась поддерживать внешнее благополучие, покрывая разнузданное воровство слуг, чтобы под этой ширмой легче было обделывать свои собственные делишки. Но еще больше, чем разворовывалось, просто шло прахом: вчерашние кушанья выбрасывались на помойку, в кладовых скапливалось столько провизии, что слуги уже не могли смотреть на нее без отвращения; стаканы липли к рукам, потому что сахар клали не считая; газ горел в полный накал — того и гляди мог взорваться дом; нерадивость, злая воля, всякого рода беды — все ускоряло разорение дома, словно хищники впились в него своими пастями. Наверху, в покоях мадам, шел уже настоящий разгром: платья по десять тысяч франков каждое надевались раза два, а потом их тайком продавала в свою пользу Зоя; драгоценные камни исчезали, словно раскрошившись в глубине ящиков, не говоря уже о приобретении никому не нужных вещей, модных новинок, которые через день валялись забытые в уголке и выметались на улицу. Нана не могла равнодушно видеть ценных вещей, чтобы тут же не загореться желанием приобрести их; она, как смерч, сметала букеты, безделушки, и чем дороже обходился ее минутный каприз, тем больше она радовалась. Все гибло в ее руках, все билось, все блекло, все засаливалось, попав в ее беленькие пальчики; какие-то непонятные обломки и осколки, скомканные тряпицы, грязные лоскуты усеивали ее путь. Среди необузданно бессмысленных карманных трат вдруг вырастали крупные счета: двадцать тысяч франков модистке, тридцать тысяч франков белошвейке, двенадцать тысяч сапожнику; конюшня пожирала пятьдесят тысяч; в течение полугода счет у портного достиг суммы в сто тысяч франков. Бюджет Нана составлял, по определению Лабордета, примерно четыреста тысяч франков; но, хотя не было сделано никаких чрезвычайных трат, расходы в этом году достигли миллиона; и Нана сама дивилась этой цифре, ибо при всем желании не могла бы объяснить, на что именно ушла такая огромная сумма. Хоровод содержателей, пачки банкнотов — ничто не могло заполнить бездны, которая все глубже разверзалась под ее особняком, уже не вмещавшим в своих стенах все это добро.