Собрание сочинений. Том 3

Вот ведь что… И вот почему он так спросил про Катю. Докторов, значит, тоже не жалует этот проклятый тиф.

Алексей понурился, ему и в голову не пришло спросить, чего это доктор кровь сдавать решил, ведь и доктора — люди, мало ли что, карточки потерял или еще какая нужда, — а выходит-то вот как!

Доктор вздохнул еще раз, спросил:

— Чем отоварились?

— Маслице! — улыбнулся Пряхин. — Вот Кате передайте, а?

Доктор согласился, раскрыл свой саквояж, Алексей сунул туда свое масло, Анатолий протянул пакет с яйцами.

— Ты чего? — удивился Пряхин.

— Ничего, — спокойно ответил Анатолий.

— Какого черта! — зарычал Алексей.

— Передайте Кате привет, доктор! — кивал головой Анатолий. — Да и дочке своей.

— Ждать надо, — вздохнул врач и двинулся своей дорогой, а Алексей костерил гармониста на чем свет стоит.

— Это мое дело, понимаешь! — крикнул он. — И больше ничье!

Анатолий постукивал палочкой землю, усмехался, слушая брань и крики Пряхина, но когда Алексей сказал это, повернул к нему усталое лицо.

— Замолчи, а? — попросил капитан.

Они замолчали оба.

Алексей думал про доктора, про его вопрос, единственная ли дочка у Пряхина, и про докторову дочку, которую не пожалел тиф, не захотел считаться, что у нее отец врач. Про Анатолия. Вон что выходит. Вчера с Нюрой все обрешили. Разве бы Нюра оставила мужа в очереди, не знай наверняка, что Алексей придет сюда и вернутся они вместе. И разве бы пустила Нюра Анатолия сдавать кровь, если бы не Катин тиф? Впрочем, кто мог остановить этого неистового капитана, если он на что-то решился? Скаженный какой-то.

Молча подошли к карусели.

— Гармонь-то у меня сегодня дома, — сказал Анатолий. — Сбегай, братишка!

— Может, и так сойдет? — поленился Пряхин.

— Нет, без музыки нельзя, — грустно произнес Анатолий и задумался. Я вот думаю иногда, пустяками мы занимаемся, может, лучше к штампу, все-таки железки там для войны делают. А потом думаю — нет. Почитай, во всем городе музыка и веселье только у нас, на карусели.

Алексей хлопнул его по плечу, получил ключ, отправился к Анатолию домой.

Чтобы сократить путь, пошел через рынок. И нос к носу столкнулся с тетей Груней.

Снова занялось болью сердце: тетя Груня плакала в три ручья. Это какая же сволочь, какой мерзавец посмел обидеть ее? Алексея аж заколотило от злости.

— Кто? Кто? — выдавил он из себя, а тетя Груня все плакала, слова связать не могла. Потом рукой махнула и засмеялась. И снова заплакала.

Черт возьми, да что же такое? Ничего не поймешь: то плачет, то смеется. Не успокаиваясь, тетя Груня протянула Пряхину сумку — в ней баночка сметаны, а другой рукой за пазуху полезла и достала свиток денег все сотенные, целый рулон.

— Ой, Алешенька, соколик, продала я пальто мужнее и сыновнее пальто, и шапки продала, и костюмы оба, никогда столько сразу не продавала, а денег-то, гляди, куча, кабы не потерять, и чего же я наде-елала, — снова слезами залилась. — Я ведь загадала, как продам, так уж тому и конец, не вернутся.

Пряхин схватил ее за руки.

— Чего наделала! — крикнул он. — Давай обратно. Покупателей найдем, вернем все назад!

— Не воротишь, — причитала тетя Груня, словно на могиле слезы свои проливала, — не найдешь, да и то ведь уж, наверное, нет соколиков моих дорогих, писем не шлют, значит, пропали без вести, лежат где-то в земле сырой, а тут девочка помирает, грех это, нельзя так, нелюдь я, что ли…

— Так и ты для Кати? — спросил ошарашенно Пряхин. И закричал отчаянно, толкая от себя тетю Груню: — Ну зачем же! Зачем! Я кровь сдал, купил ей, чего надо!

— Всю кровь не отдашь, — сказала тетя Груня, успокаиваясь сама, руку Алексея поглаживая. Как тогда, в госпитале. — Всю кровь не отдашь, а Катю мы спасем.

Глава четвертая

Пой, гармошка!

Пой, гармошка, играй, заливайся. Людям радость неси, отогревай душу.

Крутись, карусель, весели детишек: пусть слышится в городке ребячий смех.

Неизвестно, сколько там до победы еще, так пусть смех детский каждый день раздается. Пусть этот смех победу скорей принесет.

Крутится-вертится шар голубой,

Крутится-вертится над головой…

Слышит Пряхин бодрый, озорной голос Анатолия, сам бревно свое толкает, крутит карусель и, закрытый от всех фанерной обшивкой, плачет, не стесняется.

Господи! Ведь счастлив же он! Как счастлив! И не оттого, что живой остался, нет. Счастлив, что не один. Что тетя Груня с ним, Анатолий. И бабушка Ивановна с тремя девчонками тоже при нем.

Одинокий он был, страдал, когда Зинаида ушла, и чего, казалось ему, от войны ждать, одинокому человеку. Смерти?

Он ее не хотел, смерти, не жаждал, но готов к ней был, потому что смерть — это доля солдат, а война ему — на-ка! — счастье поднесла. Через горе и беду — счастье. Да с чем сравнится, с каким златом-серебром, с каким несметным богатством то, что тетя Груня и Анатолий сделали?

С какими такими кладами?

Верно говорил Анатолий — хорошо все-таки жить. Просто жить, не ожидая от судьбы никаких подарков. Просто крутить карусель эту, слышать ребячий смех. Знать, что ты не один, что ты нужен и что есть на земле люди, которые нужны тебе.