Собрание сочинений. Том 3. Дружба

— Почему? — Она нахмурилась, но вспомнила о его блестящем мастерстве хирурга, о возможности поучиться у него. — Хорошо. Я согласна.

Иван Иванович еще помедлил, наблюдая за ее ловкими движениями.

— А ваша семья эвакуировалась?

Рука женщины-хирурга, протянутая за шприцем, чуть дрогнула.

— Да. Конечно. Сейчас мама и ребятишки должны уже быть в Пензе. Там живет брат моего отца, — снова с необычной для нее общительностью пояснила Фирсова.

* * *

— Знаешь, Лариса, мне кажется, у одного из наших коллег начинает появляться интерес не только к челюстно-лицевой хирургии, — сказала невропатолог Софья Вениаминовна Шефер, когда врачи шли отдыхать в поселок. Крупная, громкоголосая, с подвижными чертами смуглого лица, украшенного черными родинками, она отличалась особенной простотой, даже бесцеремонностью в обращении.

— Кого вы имеете в виду?

— Уважаемого доктора Аржанова.

— С какой стати? — принужденно ответила Лариса. Она знала, отчего у Софьи Вениаминовны могли возникнуть подобные мысли, но в глубине души ей хотелось услышать подтверждение тому, о чем она догадывалась сама.

— Я заметила, как он смотрит на тебя. Черт возьми! В конце концов, мы все живем для счастья! — пояснила свое энергичное восклицание Софья Шефер. — Лариса, душечка, не пойми меня плохо. Но за что мы все тут бьемся, если не за человеческое наше счастье? Вот я… Был у меня любимый человек — и пропал без вести во время бомбежки. Какие же могут быть вести?! Ясно, убит. Брат погиб под Ленинградом. Дочка в блокаде умерла с голоду. Меня оттуда вывезли, похожую на мощи. Пережить это надо было! Для чего я теперь живу? Вот по ходу войны переквалифицируюсь с невропатолога на хирурга. Другим помогаю, ободряю, рассмешу, где удастся, а вот здесь, — Софья показала себе куда-то под ложечку, — живет не смерть, а надежда. Неправда! Буду я еще счастлива! Снова обрасту привязанностями и близкими людьми. Или я не стою этого? — Она замедлила шаги, подбоченилась, и ее лицо с крупными чернущими глазами выразило такое непреклонное упорство, что Лариса рассмеялась. — То-то! — воскликнула Софья, правильно поняв это как одобрение и признание ее права на счастье.

Над степью уже опускался вечер — теплый южный вечер с терпким запахом трав, с низко блестящими в синеве звездами. Но точно гром ворочался на краю неба: шли жесточайшие бои, и при мысли об этом холодно становилось на сердце.

«И все-таки я уже не могу не думать об Аржанове, — сказала себе Лариса, устало присев на пороге летней кухоньки, где они помещались вместе с Софьей. Что теперь будет, просто не знаю!»

Она сняла сапоги, с чувством радостного облегчения пошевелила пальцами ног и гибкими маленькими ступнями, стащила и чулки; не вставая с места, потянула через голову гимнастерку и бросила ее на койку, стоявшую против открытой двери.

— Прелесть как хорошо! — Лариса провела ладонями от локтей к плечам, ощущая крепость своих молодых натруженных мышц, с ласковой иронией перефразировала изречение Софьи: — Мы сейчас живем для счастья сбросить с себя иногда военную форму!

И это была правда: при постоянных налетах и обстрелах из дальнобойных орудий приходилось зачастую по целым суткам стоять у операционных столов в полной боевой готовности.

Всегда подтянутая и аккуратная, Фирсова вдруг разленилась, нехотя выбрала шпильки из волос и стала заплетать косу, глядя на Софью, энергично топавшую в сумерках по чистому дворику.

— Сейчас купаться буду, вот тут, за хлевчиком! — весело сообщила та мимоходом. — Утром налила воды в бочонок, она сейчас теплехонькая. Половину тебе оставлю.

Лариса только кивнула в ответ, встала и начала тихонько ходить по гладко утоптанной дорожке от своей хибарки к воротам и обратно. Теплый ветерок приятно обдувал ее голую шею и руки, трогал спину в вырезе спортивной майки, и ногам доставалось. Совсем как в детстве, когда бегала она на Волгу со своими сверстницами! Вдруг ворота скрипнули, и во двор вошел высокий человек в фуражке и шинели — Аржанов. Лариса хотела обернуться, убежать, надеть сапоги и гимнастерку, но раздумала: разве не достаточно одета — другие в таком виде по улицам ходят.

Иван Иванович подошел, неотрывно глядя, как стояла она, окруженная голубоватыми сумерками, опустив руки, крепко поставив босые ножки, то ли обнять готовая, то ли оттолкнуть. Яркий румянец горел-разливался на приподнятом лице, освобожденно белели тонкая шея и грудь с нежно выступавшими косточками ключиц, и чуть покатые плечи, всегда скрытые под военной гимнастеркой. Еще ни разу Аржанов не видел такой Ларису, и вот жадно схватил сердцем, зрением, памятью, всем существом человека, чистого и страстного в своем чувстве.

С минуту оба молчали, не зная, о чем заговорить.

— Кто сейчас… на дежурстве? — спросила Лариса, чтобы прервать это опасное молчание.

— Злобин и Григорий Герасимович… И Смольников дежурит.

— Значит, мы выйдем с утра?

— Да, мы выйдем с утра, с восьми.

— А Софья Вениаминовна тоже?

— Да, и Софья Вениаминовна тоже, — опять повторил он, почти с отчаянием ощущая, что Лариса уходит от него. Уже ушла, спряталась, отгородилась обычной сдержанностью.