Вчера в 12 часов ночи, вернувшись домой и найдя твое письмо с рассказом о подлости, учиненной по отношению к Шр[амму] и П[иперу], я тотчас же отправил тебе письмо для Гарни. По этому письму, по неровному почерку, по патетическому негодованию, по беспорядочному и спотыкающемуся ходу мыслей и не очень большой гармонии в целом, ты, на-верное, сообразил, что оно было написано под действием нескольких стаканов крепкого пунша, которые я, в виде исключения, выпил в тот вечер, и ты, вероятно, поэтому не отослал его. Правда, я был так взбешен, что не мог пойти спать, не отослав его; и вот в час ночи я побежал на почту скорее для того, чтобы самого себя успокоить, чем для того, чтобы срочно сообщить Г[арни] мое мнение. Ты получил это письмо, вероятно, сегодня около полудня, а так как сегодня до вечера нет почты, то у меня не было возможности отправить второе письмо раньше. Я прилагаю при сем исправленное письмо к Г[арни], которое ты ему доставишь, если, как я надеюсь, ты еще не отправил ему первого письма.
В будущем адресуй мне письма следующим образом:
1. Все письма, которые ты будешь отправлять до шести часов вечера в почтовом отделении Черинг-Кросс или до пяти с половиной в небольших почтовых отделениях, адресуй в контору (Э[рмен] и Э[нгельс]). Я буду их тогда получать в 10 часов утра.
2. Все письма, которые ты будешь сдавать
Хюнербейн написал мне на днях. Мирбах благополучно бежал и отправляется из Парижа вслед за своей женой в Афины.
Твой
69
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ [221]
В ЛОНДОН
[Манчестер], пятница, [28 февраля 1851 г.]
Дорогой Маркс!
Лишь сегодня утром прибыло твое письмо от третьего дня. Если бы я вчера вечером знал все эти подробности, я бы написал дорогому Г[арни] совсем по-иному. Но он еще попадется мне, и тогда ему влетит.
Я думаю, что всерьез возбуждать в связи с этой историей судебное преследование вряд ли будет полезно. Независимо от Гарни, Джонса и чартистов, эта история свелась бы к ругани и взаимным обвинениям. При помощи первых попавшихся адвокатов противная сторона стала бы задавать Ш[рамму] и П[иперу] самые бесстыдные вопросы: например, не украл ли Ш[рамм] денег из кассы на Грейт-Уиндмилл-стрит и т. д.; вопросов этих было бы достаточно, чтобы свести на нет всякий эффект, какой бы энергичный отпор им ни давался. Свидетели противной стороны присягнули бы, что Ш[рамм] сказал то-то и то-то; они вспомнили бы о некоторых сценах, устроенных Шр[аммом] на Грейт-Уиндмилл-стрит и раздули бы их до колоссальных размеров, чтобы изобразить Шр[амма] в качестве нарушителя порядка на публичных собраниях и т. д., а судья, довольный тем, что эти демагоги изображают друг друга подлецами, допустил бы все, что может бросить тень на обе стороны. Однако как угрозу Шр[амм] должен это использовать.
Он и без того слывет человеком с дьявольски бесшабашным характером, и они считают его способным довести дело до этого. Ему следовало бы надавать пощечин Ландольфу и практиковаться в стрельбе. Этот человек всегда попадает в подобные истории, и умение стрелять для него более необходимо, чем для кого-либо другого.
Процесс в конце концов кончился бы очень грубым отказом судьи в иске обеим сторонам и больше ничего не дал бы, в особенности потому, что он происходил бы там в Ислингтоне, где судьи бог знает какие старые ослы. И если Ландольф,
И затем несомненным результатом такого скандала было бы введение нового закона об иностранцах в целях охраны добропорядочных реакционеров, прибывающих с континента на выставку [222].
Но почему же, черт возьми, Шр[амм], как только Ландольф отказался поддержать его, не пошел тотчас же к Гарни, чтобы втянуть его в это дело? Как раз время отправлять почту. До свидания!
Твой