Собрание сочинений. Том 2. Мифы

Можно сказать, пришли все. Вот пожелтелый Максим Максимович вельможно сует сухую ручку топориком. Часто-часто сыплет новости вездесущая толстуха Рита, такая матрешка с наглыми бирюзовыми пуговицами. Явился и уважаемый маэстро Вольф, он всех выше, поблескивает иссиня-бритым черепом. Безымянный художник Дед Мороз – где бы выпить. Гостья из Москвы с дочерью. «Полина! Полина!» – перекрывая шум и гам.

Устроители встречали на лестнице знаменитого писателя, профессора Сорбонны, шепот: «Пришел, пришел». А тот, длиннорукий гном-лесовик, выросший в человека, хитро и добродушно посмеивался небесно-голубыми глазками из белых волнистых зарослей. Будто бы он здесь вообще по ошибке, не туда зашел.

Грянули бубны. И повлекся к микрофонам пестрый переплеск рубах и платков, русские цыгане из ресторана «Балалайка». Как волна, прокатилось в публике радостное предвкушение. Первый пляшущий, вернее, делающий отчаянный вид, говорят, сам хозяин. В опереточной поддевке и картузе, нагло-благородное лицо, будто опоздавшее на полвека. Взмахнула черными, чересчур длинными косами певица. И вот уже, гремя и распевая, несут поднос, на котором сиротливая искра – рюмка водки. Кого-то чествуют. Нет, не может быть! Что они поют? «Выпьем мы за мэра, мэра дорогого…».

Из первого ряда поднялся востроносый француз в сером костюме и бойко опрокинул рюмашку. Псевдоцыганка губами прикоснулась куда-то мимо щеки к седине, поцеловала.

Затем мэр произнес краткую речь. И снова заиграли, запели. Песни, романсы, старину. Из бумажных стаканчиков проливалось темное вино, в публике подтягивали, подпевали вполголоса, переглядывались, как заговорщики: вот, мол, мы какие, вот, мол, мы как – на глазах заблестели слезы.

– В «Балалайку» ходить дорого, франки жалко, а здесь задаром, вот и растрогались, – произнес над ухом какой-то местный циник.

Между тем артисты сошли с эстрады и двинулись по проходу между стульями, играя и пританцовывая. Многие встали с мест. Цветастый кортеж пересек коридор и заплясал там, на выставке, среди холстов и картонов. Затем, играя и танцуя, они вошли в большую синюю, висящую низко картину, изображавшую зиму, и затерялись там среди снегов и деревьев. Последней, взмахнув платком, исчезла молодая певица. В картине погас алый мазок. И оборвалась песня: «Кому пиво пить? Кому пьяну быть?»

И сразу, с ненавистью глядя друг на друга, все заговорили, загомонили с новой силой.

Я уехал из Парижа, так и не узнав, открылся ли после этого вечера ресторан «Балалайка» и какой там оркестр, старый или новых набрали.

СТАРЫЙ БАРАК

– Пройдемся, может быть, Оскар?

– Пройдемся. Я тебе Париж покажу.

– Надо бы купить бутылку вина.

– Зачем? У нас вот, фляжка кальвы.

– «У них с собою было».

– Вот именно.

– Это Севастопольский бульвар, я знаю.

– А там, через дорогу, Леаль, чрево Парижа.

– Где ж оно, это чрево?

– Вот на этом самом месте было. Снесли давно.

– Выпьем, стоя на чреве.

– По глотку.

– Смотри, ты льешь на мостовую, Оскар.

– Пусть и чреву достанется.

– А что там за собор? Розовый…

– Сан-Усташ.

– Каменная голова перед ним лежит, будто прислушивается.

– Это современный скульптор (называет имя).

– Выпьем, Оскар, лезь на голову.

– Залез.

– По глотку?

– По глотку… Там дальше, Генрих, мушкетерские места, говорят, д‘Артаньян жил. За поворотом. Нет, дальше, кажется.

– Давненько читал.

– И я, помню, летом, в Лианозово. Сижу у окна, перед глазами барак, а я читаю про Пале-Рояль.

– А сейчас перед глазами Пале-Рояль, так выпьем за Лианозово, за юность, за барак, в конце концов… По-клошарски…

– По-клошарски…

– Все.

– У меня еще одна фляжка. В другом кармане плаща.

– Где же наши мушкетеры? Позавидовали бы нам сейчас.

– По кальве?

– По кальве.

– Ты, Генрих, прости, но теперь ты стал похож на Портоса.

– А ты всегда был похож на Атоса.

– Прежде ты походил на д‘Артаньяна.

– А Холин? Тот все-таки был похож на Мушкетона.

– Выпьем?

– Выпьем… Где же наш квартал?

– Сейчас, за этим кафе. Нет, не то. Мы совсем не туда забрели.

– А где мы сейчас?

– Мы в старом еврейском квартале Марэ. Смотри, какие толстые стены, узкие окна-бойницы, башенка на углу.

– Смотри, а это барак! Оскар, это же барак.

– Длинный, желтый, что-то не помню здесь такого.

– Но это же твой лианозовский барак! В котором ты жил! Тридцать лет назад! Вот и дверь, квартира № 2, сейчас войдем, а нам навстречу – Оскар и Генрих, только юные, тощие, с удивленными глазами. Вот и повстречались, голубчики.

– Зачем встречаться со своей молодостью? Они под Москвой, а мы в Париже. У них еще все впереди: и свет, и надежды, и целый мир. Зачем нам рассказывать им, как все будет на самом деле? Лучше выпьем.

– По кальве?

– По кальве.

– А как же наш барак?

– Барак – это обманка. Вспомнил, я его сам написал на щите на заборе для парижан. Да они не понимают. Видят длинный дом, а что это – не догадываются. Скорее всего, пакгауз, ангар, думают.

– Пусть так думают, для них лучше.

– Выйдем на набережную к букинистам, Сеной подышим.

НЕ С ТОЙ СТОРОНЫ

Все это довольно странно и необъяснимо, но так уж случилось, что не с той стороны.