Собрание сочинений. Том 2

Ты так любила прятаться.
Залезешь в уголок
и там сидишь, упрямица,
закутавшись в платок.

Лукаво забираешься
под стол, а то и в шкаф.
За шторы забиваешься
и дышишь там в рукав.

Вот белый сахар, колотый
еще твоей рукой.
Ушла из этой комнаты.
Живешь совсем в другой.

Не раз уже прочитана
записочка твоя.
Но комнату мучительно
оглядываю я.

Тут шила ты, тут стряпала…
Шагаю и грущу.
Все думаю – ты спряталась,
и все ищу, ищу…

29 сентября 1955

«Ты мне, словно кораблю, все четыре стороны…»

Ты мне, словно кораблю,
все четыре стороны.
Далеко тебя люблю,
широко,
            просторно.
В самой первой стороне
ты женою стала мне.
В стороне другой,
                            второй
стала ты моей сестрой.
В третьей стороне —
                                ты дочь,
мою старость гонишь прочь.
А в четвертой стороне —
мать,
        воскресшая в жене.

29 сентября 1955—23 июля 1995

«Ошеломив меня, мальчишку…»

Ошеломив меня, мальчишку
едва одиннадцати лет,
мне дали Хлебникова книжку:
«Учись! Вот это был поэт!..»

Я тихо принял книжку эту,
и был я, помню, поражен
и предисловьем, и портретом,
и очень малым тиражом.

Мать в середину заглянула,
вздохнула: «Тоже мне добро…» —
но книжку в «Правду» обернула,
где сводки Совинформбюро.

Я в магазин, собрав силенки,
бежал с кошелкою бегом,
чтоб взять по карточкам селедки,
а если выдадут – бекон.

Ворчал знакомый: «Что-то ноне,
сынок, ты поздно подошел», —
и на руке писал мне номер
химическим карандашом.

Занявши очередь, я вскоре
косой забор перелезал,
и через ямины и взгорья
я направлялся на вокзал.

А там живой бедой народной,
оборван и на слово лют,
гудел, голодный и холодный,
эвакуированный люд.

Ревел пацан, стонали слабо
сыпнотифозные в углах,
и непричесанные бабы
сидели злые на узлах.

Мне места не было усесться.
Я шел, толкаясь, худ и мал,
и книжку Хлебникова к сердцу
я молчаливо прижимал.

30 сентября 1955

Нежность

Разве же можно, чтоб все это
                                              длилось?
Это какая-то несправедливость.
Где и когда это сделалось модным:
«Живым – равнодушье,
                                      внимание – мертвым»?!
Люди сутулятся,
                          выпивают.
Люди один за другим выбывают,
и произносятся для истории
нежные речи о них
                              в крематории…
Что Маяковского жизни лишило?
Что револьвер ему в руку вложило?
Ему бы,
            при всем его голосе,
                                           внешности,
дать бы при жизни
                             хоть чуточку нежности…
Люди живые —
                        они утруждают.
Нежностью только за смерть
                                             награждают.

1955

Смерть старого бакенщика