Собрание сочинений Том 2

— Она в своей комнате.

— Зовите ее скорее сюда. У на с сегодня непременно будет полиция.

— Полиция! — воскликнуло разом несколько голосов.

— Да, да, да, уж когда я говорю, так это так. Сегодня ночью арестовали Райнера; квартира его опечатана, и все бумаги взяты.

Бертольди бросилась с этой новостью к Лизе.

— Нужно все сжечь, все, что может указать на наши сношения с Райнером, — говорил Белоярцев, оглядываясь на все стороны и соображая, что бы такое начать жечь.

Вошла Лиза. Она была бледна и едва держалась на ногах. Ее словно расшибло известие об аресте Райнера.

— У вас, Лизавета Егоровна, могут быть письма Райнера? — отнесся к ней Белоярцев.

— Есть, — отвечала Лиза.

— Их нужно немедленно уничтожить.

— Все пустые, обыкновенные письма: они не имеют никакого политического значения.

— Все-таки их нужно уничтожить: они могут служить указанием на его связь с нами.

Лиза встала и через пять минут возвратилась с пачкою записок.

— Сжигайте, — сказала она, положив их на стол.

Белоярцев развязал пачку и начал кидать письма по одному в пылающий камин.

Лиза молча глядела на вспыхивающую и берущуюся черным пеплом бумагу. В душе ее происходила ужасная мука. «Всех ты разогнала и растеряла», — шептало ей чувство, болезненно сжимавшее ее сердце.

— У вас еще есть что-нибудь? — осведомился Белоярцев.

— Ничего, — отвечала Лиза, и то же чувство опять словно с хохотом давнуло ее сердце и сказало: «да, у тебя больше нет ничего».

— Что же еще жечь? Давайте что жечь? — добивался Белоярцев.

Ступина принесла и бросила какие-то два письма, Каверина кинула в огонь свой давний дневник, Прорвич — составленный им лет шесть тому назад проект демократической республики, умещавшийся всего на шести писанных страничках. Одна Бертольди нашла у себя очень много материала, подлежащего сожжению. Она беспрестанно подносила Белоярцеву целые кипы и с торжеством говорила:

— Жгите.

Но, наконец, и ее запас горючего вещества иссяк.

— Давайте же? — спрашивал Белоярцев.

— Все, — ответила Бертольди.

Белоярцев встал и пошел в свою комнату. Долго он там возился и, наконец, вынес оттуда огромную груду бумаг. Бросив все это в камин, он раскопал кочережкою пепел и сказал:

— Ну, теперь милости просим.

Женщины сидели молча в весьма неприятном раздумье; скука была страшная.

— Да, — начал Белоярцев, — пока пожалуют дорогие гости, нам нужно условиться, что говорить. Надо сказать, что все мы родственники, и говорить это в одно слово. Вы, mademoiselle Бертольди, скажите, что вы жена Прорвича.

— Отлично, — отозвалась Бертольди.

— Вы назовитесь хоть моею женою, — продолжал он, относясь к Ступиной, — а вы, Лизавета Егоровна, скажите, что вы моя сестра.

— К чему же это?

— Так, чтобы замаскировать нашу ассоциацию.

— Это очень плохая маска: никто не поверит такой басне.

— Отчего же-с?

— Оттого, что если полиция идет, так уж она знает, куда идет, и, наконец, вместе жить и чужим людям никому не запрещено.

— Ну ведь вот то-то и есть, что с вами не сговоришь. Отчего ж я думаю иначе? Верно уж я имею свои основания, — заговорил Белоярцев, позволивший себе по поводу экстренного случая и с Лизою беседовать в своем любимом тоне.

Лиза ничего ему не ответила. Не до него ей было.

И опять, надо знать, как держать себя, — начал Белоярцев. — Надо держать себя с достоинством, но без выходок, вежливо, надо лавировать.

— А пока они придут, надо сидеть вместе или можно ложиться? — спросила Бертольди.

Белоярцев походил молча и отвечал, что надо посидеть.

— Может быть, разойтись по своим комнатам?

— Зачем же по своим комнатам. Семья разве не может сидеть в зале?

Все просидели с часок: скука была нестерпимая и, несмотря на тревожное ожидание обыска, иные начали позевывать.

— Возьмите какие-нибудь тетради, будто переводите, что ли, или работу возьмите, — командовал Белоярцев.

— На переводах есть райнеровские поправки, — отозвалась Ступина.

— Что ж такое, что поправки: никто не станет листовать ваших тетрадей.

Бертольди принесла две тетради, из которых одну положила перед собою, а другую перед Ступиной. Каверина вышла к своему ребенку, который был очень болен.

В зале снова водворилось скучное молчание. Белоярцев прохаживался, поглядывая на часы, и, остановясь у одного окна, вдруг воскликнул:

— Ну да, да, да: вот у нас всегда так! О поправках да тетрадях помним, а вот такие документы разбрасываем по окнам!

Он поднес к столу пустой конверт, надписанный когда-то Райнером «Ступиной в квартире Белоярцева».

— Еще и «в квартире Белоярцева», — произнес он с упреком, сожигая на свече конверт.

— Это пустяки, — проговорила Ступина.

— Пустяки-с! Я только не знаю, отчего вы не замечаете, что я не пренебрегаю никакими пустяками?

— Вы особенный человек, — отвечала та с легкой иронией.

Вышла опять скучнейшая пауза.

— Который час? — спросила Ступина.

— Скоро десять.

— Не идти ли спать со скуки?

— Какой же сон! Помилуйте, Анна Львовна, ну какой теперь сон в десять часов!

— Да чего ж напрасно сидеть. Ничего не будет.

— Ну да; вам большезнать, — полупрезрительно протянул Белоярцев.