Собрание сочинений Т 3

Но тайну исповеди нарушать отказывается. Не записывает ее на аппаратуру и не передает комитетчикам для обработки результатов изучения тайных отношений конспиративно верующих интеллигентных граждан с самими собою в условиях предельного внутреннего одиночества. А у него кто только ни исповедуется! Жены секретарей обкомов и райкомов, целая шайка народных артистов и артисток, во главе… страшно сказать, с кем во главе… С Ливановым и с какой-то Звериной Зеленой! Дети и любовницы министров, виолончелисты, черт бы их побрал вместе с ихними певицами, всякие филоложествующие академики и фокусники Госцирка, маршал даже один из Генштаба исповедуется в тщательно загримированном штатском виде у этого воспитанного нашей партией и заброшенного в лоно церкви человека. Мы НИИ Исповеди организовали на Лубянке, на почве Отдела по изучению мнений, чтобы и душевную жизнь народа перевести постепенно на рельсы Госплана, а наш глумливый сладострастник, ханыга, златостяжатель, чревоугодник, кровосмеситель, понимаете, совращающий свеженьких домработниц и кающихся дам полусвета, бесшабашный стукач, чуть ли даже не метафизический пида-рас, хотя это скорей всего донос завистника, и я лично верю, что и у преподобного натурального бифштекса с кровью должно иметься все ж таки что-то святое, – так вот, сей иерарх вдруг подло взбрыкнулся. «На тайну, – говорит, – исповеди посягать не достоин». «То есть как это, – переспрашиваю, – не достоин? Ты что, очумел совсем?» «Очень просто, – отвечает, – лишен я для такого непотребного дьявольского дела величественно дерзкой подлости и в черный сан слуги Антихриста не должен быть введен. Личных грехов имею кучу. Каждый Божий день замечательно и бесстрашно их преумножаю. За каждый отвечу на Страшном Суде, ежели архангелы вострубят о таковом в кругах ада и на перифериях жизни. И на том Суде попрошу я Высшего Судию только об одном послаблении: чтобы не вздумал Он отпустить мне, пакостнику, ни единого грешка – ни малейшего, ни в меру скромного, ни вызывающе постыдного, – что есть с моей стороны благородный героизм расплаты за наслаждение брюха и крайне распутной плоти в трудных, в исключительно неблагодарных условиях несовершенной земной жизни. Я за все свои грехи в ответе. Виноват перед партией, народом и Всевидящими Небесами за манию величия моей безнравственной неполноценности. А пока что, товарищ Суслов, грешный ты мой брат, – заявляет этот кандидат во Владыки, – я в свободное от грехов время церковную службу исправно выпрямляю, благословляю, крещу, венчаю, соборую, исповедую, причащаю, и на этом Святом Служебном Посту я есть строгий столп Священного Канона, кормящий Словом Божьим души толп и единиц, а также чистейший восприемник и передатчик Небесам личных тайн существования, открытых мне доверчивыми овцами стада. В свободное от службы время неустанно грешу. Тайну исповеди предать, однако, никак не могу. Никак. Самую что ни на есть военную тайну мог бы я, пожалуй, бодануть, чтобы на вырученные денежки опохмелиться и девчоночку по нежной щечке потрепать с целомудренным восторгом души и со слабостью телесной, а то и вовсе бескорыстно мог бы я выдать, глотнув глинтвейну, любую сверхмрачную госвоентайну в обмен на неповторимые, к превеликому моему сожалению, на Том Свете услуги грешных дам. Я ведь и блужу, бывает, как говорится, не отходя, верней, не выходя из рясы, но строчить полицейские от-четики о содержимом исповедей? Увольте, расстригите, сгноите, лишите грешное мое тельце ежедневных яств и наслаждений – не смогу. Буду возвышенно, то есть заслуженно, страдать. Что вы, – говорит, – Михал Андре-ич, помилуйте, такую сладчайше-страшнейшую, такую небесно-великую тишину исповеди нарушить никак нельзя, ибо не адскими муками устрашен, а чем-то более ужасным и непревозможным, чьего смысла грязноязычию моему не одолеть и не выговорить даже приблизительно. Готов, в порядке партийно-религиозного стриптиза, снять рясу непосредственно в обкоме и выложить своего красного блудливого змия на стол, прямо в глубокую тарелку, в смысле партбилет…»

«Скотина эдакая, – заволновался Суслов, – я ему чуть ли не кровью кашляю, похабнику, в бородищу, кричу, что партии в настоящий момент известны тайны материи, развратина полупьяная, от тебя подподольной жизнью пованивает, а ты тут превозносишь до небес церковную тайну исповедания? Да?… Сбросить с себя высокий сан в двадцать четыре часа! Шагом марш – в мирскую жизнь, негодяй!… Нам, Револьвер, кадры нужны».