Собрание сочинений Т 3

Другие две, менее солидные очереди, в которых наблюдалась сладострастная, с трудом сдерживаемая раздражительность – ее всегда можно было наблюдать при посадке на крымский экскурсионный пароходик семей высших и средних чинов корпуса обслуги красных клопов номенклатуры, – другие две очереди, скорей даже не очереди, по сравнению с первой, а очередишки, тянулись к пятаку поросенка, к обеим его ноздрям. Там вот-вот готова была начаться непрезентабельная давка, но в общем-то при проскальзывании зыбких бесенят в обе, как говорится, норки относительный порядок еще соблюдался.

Форменное безобразие происходило перед треугольненькими раструбами поросячих ушек, кулинарным каким-то чудом не обгоревших дочерна в духовке, но торчавших на лысой жирненькой макушке и даже поблескивавших при только что зажженных свечах сиво-рыжеватенькими, не осмоленными волосиками.

Чертики, мелкие демонишки, бесенята и типчики так и ломились в глубину ушей, давя друг друга и беспощадно отшвыривая себе подобных в сторону, не производя при этом никаких звуков. Зрелище это отвратное напомнило Гелию издевательские пародии важнейшего из искусств на сцены пароходного бегства несчастных российских граждан и врангелевцев в Константинополь.

А перед добродушно ощеренной поросячьей пастью, слегка прикусившей клычками язычок, творилось вообще нечто невообразимое. Нечисть, совсем потерявшая личные приметы, хотя она и до этого не отличалась такой уж запоминающейся, самобытной яркостью своих внешностей, просто кишела перед пятаком; прорываясь в пасть, висла на нижних зубках, как на кольях ограды; тянулась к верхним; соскальзывала с них; отбрыкивалась, пиналась, попадала наконец туда, куда столь непристойно стремилась, и освобождала место для остальных, поспевающих непонятно к какому сигналу отбытия.

Самым же отвратительным изо всего, приковавшего к себе взгляд Гелия и отключившего его на какой-то миг от течения общего времени и действительности, была картина следования в довольно широкое отверстие под пережаренным хвостиком, затененное стебельком сельдерея, целой партии незначительных, скверных, но ужасно претенциозных доходяг бездарной нашей политической преисподней.

Ясно было, что погрузка их в поросячье чрево осуществляется солидно, по строгому расписанию, в соответствии с какими-то явно туфтовыми спецраспоряжениями и фармазонскими гарантиями. Внешность всей этой партийной группы была явно синтетической, но в общей ее бесовской, полурастекшейся красновато-гноевато-зелененькой массе можно было различить черты физиономий видных лакеев той части населения городов и провинции, которая, очумев от внезапного изменения образа привычного существования, слеталась, как мухи на помойку, и ласково облепляла любого прохиндея, обещавшего ей за-место разбойных свобод возвращение гарантированной лагерной пайки и охрану от разгужевавшихся урок.

Вид у всей этой шобловой бесовской группы был, кроме всего прочего, таким, как у бедняг-парашютистов, засылаемых в тыл врага, исторически обреченных на ужасный прыжок в бездну неведомого и стоически ожидающих неизбежного командирского поджопника.

Конечно же, у взгляда Гелия, прикованного к безумному зрелищу, имелась своя длительность времени, не соотнесенного со временем негодования НН, которая все продолжала и продолжала швырять в «свинью», в «хама», в «бессердечного подонка» все им принесенное и какие-то прежние его преподнесения.

Но она подумала вдруг, что хамло это чудовищное и бездушное вздумало спокойно напоследок закусить после всего им сказанного, чтоб даром добру не пропадать, и прицеливалось: с какого бы поросячьего бока обломить кусину? Это подозрение так ее распалило, что она схватила жареного поросенка за обе задние ноги и начала колотить им Гелия – гнать скотину вон из квартиры.

Он растерянно пятился к двери, боясь, что все черти, погрузившиеся в поросячье чрево, снова выпадут вот-вот из прорехи и отверстий, и пытаясь вспомнить: на что она похожа, вся эта, так сказать, бесовская эвакуация? И что, собственно, хочет сказать «айне кляйне нахтмузик», забуксовавшая вдруг на одном месте?… Что она этим хочет сказать?… Где это неоднократно встречался ему сей мифологический поросячий фюзеляж, рвущийся в полет?… Как явно метафизические ракурсы сей жлобской погрузки соотносятся со вторым гадливейшим моментом его нелепой судьбы?… Что все это значит?… На что намекает?… Какие зловещие смыслы таит в себе безобразие этого видения?…

Это была издевательская пытка припоминанием. Нечто известное и знакомое откровенно издевательски увиливало от него в закоулках собственной его памяти, выставляя оттуда то краешек какого-то рисунка, то буквенные закорючки. Но подобная мука была для Гелия в тот миг не менее ужасна, чем страх, что он обезумел и сейчас вот-вот потеряет последнее из того, что у него осталось, – ощущение своей личности. «Не дай Бог, как говорится, сойти с ума!…»