Собрание сочинений Т 3

«До чего же не величественно, – возвратился Гелий к своим навязчивым мыслям, – подыхает грандиозная Империя, до чего же пошло врезает она дуба! Всякая бывшепартийная шобла самостийно поднимает чубатые головы. Украина сама загоняет шевелюру в петлюру… Ватикан отхряпал у нас жирного угря Литвы, и наглеют на Трубном мимозы кавказского пленника… Вообще весь Кавказ тикает от нас со скоростью триста Шамиль в час… вся и все просираем на каждом шагу, у Времени в долгу… Татары решили отыграться на бегу за мощный удар Донского по монгольскому игу… Глядишь – завтра Еврейская автономная область выкажет Центру суверенно обрезанную фигу… Спрямленно-раскурчавленная, одним словом, реактивами изнанка сторожевого тулупа… Бездарное, срамотное банкротство… Не история, а полная партийноговна панама Беломорканала… скудно журчащий в арыке арала суэц… иссык-куль задристанного гуд-байкала – и ничего более… Нет, чтобы, понимаете, рухнуть, подобно эллинам или империи Римской, под звук обвальный античных руин, каждый кусочек которых станет со временем дороже золота!… Что от тебя останется народам и ихним музеям, дебилоголовая ты моя Империя?… Макеты маршальско-генеральских поселений и половых комсомольских саун, измызганных бездарной янаевской спермой?… Переходящие в маразм знамена?… Дебильная эстетика амбально огромных офицерских фуражек?… Оловянная миска лагерная, должно быть, дрожавшая в руках каторжника несчастного, когда выскребал он ложечкой на ее дне вопль души, отчаявшейся и добитой: “будьте вы все прокляты в веках, красные людоеды”? Дал я за нее пять долларов полуголодному старикану… на Лубянке, возле мемориального камня… Н-н-да-с… Я в тебя верил, Империя. Верил не в него, с маленькой буквы, а в тебя, сволочь. А теперь – провались ты пропадом в трупном своем политико-административном делении, ибо сама, сука, не живешь и другим народам жить не даешь, в том числе и русскому моему, в сардельку спивающемуся племени… Главное, судить некого. Кого судить-то, если все за всё в ответе, а отвечать некому?»

Гелий врезал еще рюмашку виски, ничем даже его не занюхав, – такой крепкодействующей и горькой была его досада на очевидную сверхнелепость этих семи десятков лет, насильно вбивавших в историческое сознание века мысль о своем первопроходческом, штурмовом величии.

«Н-н-да-с… провались… дай всем пожить частной жизнью… хватит лично мне вялогамлетически мямлить над ромашкою: люблю или не люблю?… Должно быть, наличие любви столь же доказуемо и равно столь же недоказуемо, как существование Господа Бога. Очень это странно, что, не веруя, можно замечательно существовать, а совместная жизнь с дамой без любви – намного хуже ада… И что бы там ни говорили, доказывать, что его нет и быть не может, гораздо интересней, чем бездоказательно долбить: есть, есть, есть! Подтверждений наших аксиом – на каждом шагу, а в пользу “небесных гипотез” – во всяком случае, при анализе истории нашего похабного человеческого рода – что говорит? Ничто! Чистое, абсолютное Ничто… Между прочим, эта прелесть перед ним откровенно трепещет… тут надо быть начеку… надо просто любить, любить и любить, а не мямлить… это же подарок жизни несчастной моей судьбе… А вдруг?… Нет, бесовня любовь не дарит. Она ее, сволота, планомерно уничтожает… Люблю… люблю… Правильно сказано: не можешь поверить – рискни, ибо рискуют для того, чтобы поверить… и вообще, как бы это взять да подзалить извилины проклятого, вечно сомневающегося разума эпоксидной смолой, чтобы слегка оперся на нее, что ли, этот гамлетюга и серый стюдень… или опору хоть какую-нибудь втемяшить в него… это же сверхдико – когда разуму нашему буквально не на что опереться в изматывающих душу сомнениях и раздумьях… верить только потому, что это абсурдно? Извините, но сие не для меня… представляю, что за жена была бы у меня, если б я руководствовался этим безумным принципом в вопросах брака…»

Гелий отвлекся вдруг от всего такого неразрешимого, сглотнул слюнки и потер руки, поскольку не мог не обратить внимание на эллипс блюда с заливным язычком, откуда глазели на него ярко-желтые яичные очи с красивым разрезом голубоватых белков…

«Все – решено, сию минуту объяснюсь, предложу, то есть попрошу руки, и заделаем мы тут, господа, безо всяких этих ваших предохранений листочек любого пола, привьем себя – беспризорного русского – к этому восхитительному, загадочному интернационалу, чтобы дитя играло у гробового входа на гармошке “пусть всегда будет мама, пусть всегда будет папа”, точней говоря, “однозвучно звенит колокольчик, а до-о-рога-а-а”…»

И только он так подумал с залихватскою, с русской, счастливой тоской и решился, и уже встал с дивана, подзаведенный шотландской сивухой и гением народной песни, чтобы сначала на миг прильнуть губами к смуглой, еще не потерявшей загара ключице, на светлом донышке которой хранилась телесная прохлада даже при долгом стоянии НН у горячей плиты и в жарком пылу любовных дел, а уж потом… – как звякнул вдруг дверной звонок.