Собрание сочинений. т.2. Повести и рассказы

— Это наш знаменитый художник Токугава-сан, — пояснил Охаси.

Токугава вырвал лист из блокнота и, встав, с поклоном подал его Мочалову.

Мочалов, иногда сам баловавшийся рисованием, — он делал обычно карикатуры для аэродромной газеты, — с любопытством взглянул на рисунок. Его поразила необычайная, почти волшебная легкость и верность линий, своеобразных, непохожих на привычные рисунки. Он вежливо поблагодарил художника.

Но все же мрачное настроение не покидало его. Он односложно отвечал на непрекращающуюся птичью болтовню Охаси-сан. Японский чай, поданный в тончайших, как папиросная бумага, чашечках, показался ему жидким и пресным (он любил пить чай крепкий, как деготь). Водка саке — кислой и царапающей горло.

Странных на вид закусок, подававшихся к чаю, он не захотел и пробовать.

Консул, заметивший его безрадостный вид, встал со своего места и из-за спинки стула сказал ему на ухо:

— Что вы в меланхолию ударились? Привыкайте. Советую обратить внимание на соседа справа. Имеет репутацию одного из лучших летчиков гидроавиации и, кроме того, вообще занятная фигура. Принц императорской крови, двоюродный племянник императора. Думали вы когда-нибудь, что придется сидеть рядом с ним в качестве почетного гостя?

— Мне-то что, — улыбнулся Мочалов, — а вот под ним, верно, стул горит.

Консул отошел. Мочалов искоса посмотрел на летчика-принца. Тот сидел, тоненький, прямой, держа чашку пальцами, похожими на желтые стебельки растения.

Мочалов повернулся к Охаси.

— Как зовут моего соседа, Охаси-сан?

— Сендзото-сан.

— Он тоже, может быть, говорит по-русски?

Господин Охаси отрицательно покачал головой.

— Нет! Он не модзет. Он модзет на английский.

Тогда Мочалов, немного робея за свое английское произношение, обратился к летчику:

— Скажите, Сендзото-сан, вы давно летаете?

Сендзото-сан вскинул длинные ресницы и улыбнулся.

— Двенадцать лет.

— Как? — Мочалов не поверил. У японца было настолько молодое лицо, что, прикидывая его возраст, Мочалов определил его года в двадцать два.

— Сколько же вам лет?

Японец опять улыбнулся и пошевелил на скатерти желтые стебельки пальцев.

— Мне тридцать лет. Я сел на самолет, когда мне было восемнадцать.

— Вот странно, — с искренним изумлением сказал Мочалов, — я был уверен, что вы моложе даже меня, а мне двадцать четыре.

— Японцы вообще медленно стареют, — Сендзото-сан опять опустил ресницы, — и всегда выглядят моложе европейцев. Вот уважаемый Токугава-сан, который нарисовал ваш портрет, — ему почти восемьдесят лет.

Мочалов с еще большим изумлением перевел взгляд на Токугава. Он никак не согласился бы дать художнику более пятидесяти.

— Трудно поверить, — в раздумье выговорил он, — отчего это?

— Климат нашей страны сходен с климатом Англии, но гораздо здоровее. А англичане тоже выглядят всегда моложе своих лет.

— Англичане?

Мочалов вспыхнул. После окончания школы он, перед отъездом на восток, заехал в Ленинград. В доме Красной Армии принимали делегацию английских горняков. Среди них был человек, поразивший Мочалова старческим и истощенным видом. Мочалов спросил его, как он решился в таком возрасте на далекое зимнее путешествие. Горняк скорбно усмехнулся и сказал: «Мне тридцать четыре года, кэмрад, но шахты и безработица делают свое дело».

Мочалов еще раз взглянул на нежное, словно замшевое лицо Сендзото-сан и подумал, что в Японии тоже не все, вероятно, выглядят моложе своих лет. Но сказать об этом собеседнику было неудобно и ненужно.

Он промолчал. Первым заговорил снова японец.

— Вы, наверное, очень знамениты в вашей стране? — спросил он, поворачиваясь к Мочалову.

— Почему? — удивился Мочалов.

— Вы так молоды, а вам дали командование такой почетной экспедицией. Надо было совершить много подвигов, чтобы получить право на это. Я заслужил за двенадцать лет хорошее авиаторское имя, и я родственник нашего повелителя, да сохранят его времена, — Сендзото-сан закрыл глаза и склонил голову, — но я не мог бы рассчитывать на такое блестящее назначение.

Мочалов покраснел. У него не было никаких подвигов, и он никогда не думал о них. Он был мальчишески горд в минуту, когда узнал от Экка о своем назначении, но теперь легшая на его плечи ответственность иногда даже смущала его. Он не чувствовал за собой никаких особых данных, кроме большой любви к своему делу, кроме инстинктивной, жившей в каждой его кровинке, преданности и верности родине. Но сказать об этом японцу не хотелось.

— В нашей авиации основной принцип — выдвижение молодых, — отделался он дипломатической фразой.

Сендзото-сан вздохнул.

— Тогда вы очень счастливые люди. Я бы много дал за право участия в таком замечательном полете. Но, к сожалению, у нас они редки, и мы чаще летаем, чтобы убивать людей, а не спасать.

Голос японца был тих и почти печален, и это еще больше удивило Мочалова. Но продолжать разговор на такую отвлеченно этическую тему показалось Мочалову опасным, и он спросил о другом.