Собрание сочинений. Т.13.

— Нет, я не отдалась ему. Не стану божиться, знаю, ты и так мне поверишь, ведь нам незачем лгать друг другу… Просто не могла, как не мог ты совершить то, о чем я так просила. Тебя, верно, удивляет, как это женщина, все взвесив и придя к выводу, что ей стоит отдаться мужчине, не может на это решиться? Сказать по правде, я и сама не пойму, что меня удержало… Прежде мне очень легко было пойти навстречу мужу или тебе, доставить вам удовольствие, когда я видела, что вы пылаете страстью. Так вот, а на сей раз я не могла! Он только целовал мне руки, даже не прикоснулся к моим губам, клянусь тебе в том. Он верит, что я приеду к нему в Париж, бедняжка так страдал, что я не захотела приводить его в отчаяние.

Северина, должно быть, права, Жак верил ей, он понимал, что она не лжет. И вдруг — при мысли, что они теперь тут совершенно одни, вдали от всего живого, — в нем с новой силой вспыхнула страсть, его охватила привычная тревога, ужасное смятение, неотделимое от желания. Он попробовал было выскользнуть из этих дьявольских тисков и крикнул:

— Но у тебя есть еще один воздыхатель — Кабюш!

Молодая женщина порывисто подошла к нему:

— Ах, ты и это заметил, тебе и это известно… Да, правда, есть еще Кабюш. Не пойму, что с ними со всеми стряслось!.. Он и вовсе молчит. Но когда мы с тобой целуемся, ломает себе руки. Слыша, как я обращаюсь к тебе на «ты», забивается в угол и плачет. А потом у меня каждый день пропадают разные мелочи, то перчатка исчезнет, то платок, он уносит их, как сокровища, в свое логово… Надеюсь, ты, однако, не допускаешь мысли, что я могу сойтись с таким дикарем. Ведь он какой-то великан, я бы его бояться стала. Впрочем, он ничего и не требует… Нет, нет, такие верзилы только с виду грозны, а на самом деле они тише воды, ниже травы. Кабюш умирает от любви, но ничего не добивается. Можешь смело оставить меня на месяц под его присмотром, он ко мне и пальцем не прикоснется, как не прикоснулся в свое время к Луизетте, теперь я готова дать голову на отсечение!

При этом имени любовники взглянули друг на друга и погрузились в молчание. Перед ними возникали картины прошлого: их встреча у судебного следователя в Руане, первая совместная поездка в Париж, любовное свидание в Гавре и все, что за этим последовало, — и хорошее и страшное! Северина подошла к Жаку и остановилась так близко, что он ощутил на своем лице теплое дыхание.

— Нет, нет, Кабюш еще менее опасен для тебя, чем Анри. Никому, слышишь, никому не могу я отныне принадлежать… И хочешь знать почему? Постой, сейчас я отлично понимаю, уверена, что не ошибаюсь: это все потому, что ты взял меня всю, без остатка. Иначе не скажешь, именно «взял», как берут в руки вещь, и уносят с собою, и распоряжаются ею, как своей собственностью. До тебя я никому не принадлежала. А теперь я твоя и навсегда останусь твоею, даже если ты этого перестанешь хотеть, даже если я сама перестану того хотеть… Не могу я тебе толком ничего объяснить. Так уж нам, видно, на роду написано. Одна мысль о близости с другими мужчинами пугает и отталкивает меня, а ты, ты превратил это в дивное наслаждение, в неземное блаженство… О, я люблю только тебя и никого больше любить не могу!

Северина протянула руки, будто желая заключить его в объятия, положить голову к нему на плечо и слиться с ним в страстном поцелуе. Но Жак стиснул ее запястья и отпрянул, обезумев от ужаса: он почувствовал, как в недрах его существа зарождается роковая дрожь, а кровь приливает к голове. В ушах у него стоял звон, в висках, казалось, стучали молотки, ему чудился глухой рокот, напоминавший гул толпы, — именно так всегда и начинались в прошлом его страшные припадки. С некоторых пор Жак больше не решался обладать Севериной при дневном свете или даже при свечах — из страха, что при взгляде на ее обнаженное тело его может охватить проклятое безумие. А ведь в спальне горела лампа, ярко освещавшая все вокруг; Жак посмотрел на Северину, сквозь распахнутый ворот ее домашнего платья была видна белая округлая грудь, и он содрогнулся, теряя власть над собой.

— Ну и пусть мы с тобой зашли в тупик! Что из того! Пусть я не жду от наших отношений ничего нового и знаю, что завтрашний день принесет те же огорчения и муки, все равно, нам лишь одно остается: вместе влачить бремя жизни, вместе страдать! Мы возвратимся в Гавр, а там — будь что будет, лишь бы ты хоть изредка был со мною, только со мною… Вот уж три дня я не смыкаю глаз у себя в комнате, там, через площадку, и борюсь с мучительным желанием прийти к тебе. Но ты был так слаб, ты мне казался столь сумрачным, что я не решалась… А нынче оставь меня здесь, не гони от себя. Увидишь, как нам будет хорошо, я свернусь калачиком у тебя на груди и буду лежать тихо-тихо. А потом, вспомни, ведь это наша последняя ночь здесь… В этом доме мы будто на краю света, вокруг ни души, не слышно и дуновения ветерка. Никто сюда не может прийти, мы одни, совершенно одни, если мы тут умрем, сжимая друг друга в объятиях, никто даже и не узнает.