Собрание сочинений. т.1. Повести и рассказы

— Боже мой! Вы опять стоите? Вот чудачок? Здесь же есть место.

Она подвинулась.

Модест Иванович затоптался. Ему и хотелось сесть, и какой-то внутренний голос невнятно предостерегал.

— Ха-ха-ха! — брызнула капельками смеха Клава. — Вы боитесь? Это вас так напугала ваша жена? Но я же не похожа на нее? А может быть, похожа? Ай, какое несчастье!

— Нет, нет, что вы?! Разве можно сравнить? — задохнувшись набежавшей в рот слюной, пролепетал Модест Иванович.

— Да ну? Значит, я лучше? Да? Какой вы милый! Ну, садитесь же.

Модест Иванович сел.

На узеньком сиденье было тесно. С одной стороны от двери вагона продувал острый ветерок, с другой мягкой теплотой давило сквозь дым батиста бедро Клавы, и у Модеста Ивановича было ощущение, словно к одному боку приставили пузырь со льдом, а к другому горчичник. От этого он заерзал и не смел поднять глаз.

— Вам неудобно? Возьмите меня за талию! — приказала Клава.

Модест Иванович послушно и неловко положил пальцы на ее спину.

— Итак, вы, значит, не знаете даже, куда ехать? Бедненький! Но ведь нужно же вам придумать место назначения, — продолжала Клава и, помолчав, предложила. — Хотите ехать со мной? Я еду в Балаклаву. У меня там дело, мне обязательно нужно туда. А вам ведь все равно. А я не хочу расстаться с вами. Я так к вам привязалась, вы такой ми-ивый, — протянула она, ставя «в» вместо «л» в слове «милый».

Модест Иванович вздрогнул и быстро взглянул на Клаву. Неужели он не ослышался? Неужели? И торопливо, чтобы она не успела передумать, вскрикнул:

— Конечно! Конечно, мне все равно куда. Я тоже хочу… быть возле вас, — тихо и стыдясь сказал он.

Клава подняла к его губам свою ладонь, и Модест Иванович клюнул ее носом. Клава замолчала.

Звон и лязг под полом вагона редел, поезд замедлял ход.

Клава лукаво пропела:

Огонек синевато-звонкий,
И под музыку, шум и гам
Ваше сердце на нитке тонкой
Покатилось к его ногам.

Грохоча роликами, откатилась дверь тамбура, и в нее протиснулся широкоплечий обер поезда. Увидев Модеста Ивановича и Клаву, он приветливо осклабился.

— Задержка, граждане. На полустанке простоим два часа. Так что, ежели желаете, можете погулять по степу при луне.

— А что случилось? — спросила Клава, вставая, и в ее вопросе Модесту Ивановичу послышалась тревога.

— Да ничего такого. Платформа впереди опрокинулась. Убирають, — ответил обер, проходя в вагон.

Клава вздохнула.

— Пойдемте, в самом деле, погуляем. Ночь чудная такая, не стоит сидеть в вагоне.

Модест Иванович спрыгнул на дощатую платформу полустанка, едва остановился поезд, и подхватил Клаву.

Они прошли мимо красной добродушной водокачки и станционного баштана — и вышли в степь.

Вдоль путей тянулись шпалеры желтой акации. Ее вырезные листики дрожали в сумраке с тонким шелестом, словно бесчисленные крылья стрекоз. Рельсы блестели лентами серебряного серпантина, брошенными в степное марево. Ковыли бледно пушились под ногами, переливаясь волнами… Волнующей горечью плыл полынный запах.

Далеко за мягкими шапками курганов горела широкая полоса искрами рассыпанного сахара. Искры дрожали, плыли, мельтешили в глазах.

— Сиваш, — шепнула Клава, указывая на этот мелькающий блеск. — А завтра увидим настоящее море.

Она крепче прижала поддерживающую руку Модеста Ивановича и заглянула снизу ему в лицо дикими козьими глазами.

В них был такой же дрожащий блеск, как в далекой воде Сиваша. Он тревожил, томил и лишал сил.

Модест Иванович остановился.

— Вы устали? — спросила Клава.

Модест Иванович с усилием повернул присохший к зубам язык.

— Н-нет, — сказал он, заикнувшись и подрагивая нижней челюстью, — н-нет. У меня голова кружится.

— Ну? Неужели? — прошептала Клава, придвигаясь еще ближе. — Отчего же? Это, наверное, от полыни, — безжалостно-наивно сказала она, с такой же одичалой, как глаза, улыбкой.

— Н-не знаю… Мне страшно, — выдавил, теряя сознание, Модест Иванович.

Клава усмехнулась еще томительней. Яркие губы-пиявочки были совсем рядом, жадно топырились, готовые присосаться, то казались маленькими с булавочную головку, то растягивались до громадных размеров.

— Ну, — глухо сказала Клава, кладя руки на плечи Модеста Ивановича, — что же дальше?

Модест Иванович оседал под нажимом, пока пиявочки не оказались на уровне его рта. Тогда он почувствовал тупой укол и никогда не испытанную дрожь.

Застонав, он схватил легкое тело Клавы, прижался к ее рту, так что стукнули встретившиеся зубы, и, хрипя, колотясь, целовал, целовал, торопясь насытиться, наверстать все утраченное за пустую свою жизнь.

С полустанка дребезгом ударил звонок повестки. Клава уперлась ладонями в грудь Модеста Ивановича.

— Пусти… пусти же, сумасшедшенький! — притворно-испуганно вскрикнула она. — Поезд уйдет.

Но Модест Иванович не слушал и тянулся к ней, жалобно мыча.

— Ну, довольно, глупый. Довольно. Еще успеешь, — сказала Клава, закрывая его рот ладонью. — Нужно ведь идти.