Собрание сочинений. Арфа и бокс. Рассказы

Умываюсь, как больной. Он сзади торчит, не умолкает:

– Долго возитесь, ваша светлость, в армии еще не были?

– В какой армии?

– …Дома не осталось ничего, все подчистую, ни капли не найти…

– Чего вам не найти?

– Мойтесь, мойтесь… Выпить больше нечего, придется на базар отправляться.

Вываливаюсь, пошатываясь, из ванной, еле передвигаю ноги, дурной совершенно, какое там выпить! Не срабатывает голова, чушь какую-то отвечаю, даже невпопад, – тьфу, гадость, зачем все, зачем… Не пойму…

Чувствую на себе его взгляд все время.

– Деньги давайте, – говорю, – сколько там с меня… с вас…

– С тебя, с тебя! – смеется. – Выйдем на базар, опохмелимся, вернемся, заберешь свою монету. Как же я могу сейчас считать, ты в своем уме? Баланс не подведен, общая сумма неизвестна. Деньги счет любят, а в таком чувстве и передать недолго…

– Не, не, – мотаю головой, – не, не…

– Чего – не?

Мотаю головой и смотрю тупо на одеяло, на две выжженные дырки, наверное от папиросы. Над тахтой фотография его жены. Сикстинская Мадонна выглядела настолько красивой, что даже в разбитом состоянии я это понимал и не мог оторваться. Значит, я в спальне Сикстинской Мадонны, я спал на ее кровати, в ее комнате, она спала здесь раньше, а теперь я… Представил себе, как она задумчиво лежит и курит, глядя в потолок, и прожигает одеяло… Деньги вылетели у меня из головы моментально. Она заняла всего меня…

– Сейчас, пойдем, – сказал Штора, – и вернемся.

– Пойдемте, – сказал я, очень довольный, – и вернемся.

– Может быть, там и рассчитаемся, – сказал он, – и не будем возвращаться? Ты со мной на маевку не поедешь? Реализовали бы остаток, а?

– Нет, на маевку я с вами не поеду, – сказал я.

– А почему?

– Может быть, все-таки сначала рассчитаемся?

– Если я сию минуту не тяпну стаканчик, – заторопился он, – вместо меня будет труп. Да и тебе не мешало бы, башка пройдет, съедим хашца… – Он подталкивал меня к двери.

Уже на площадке я вдруг метнулся обратно, вбежал в комнату, просунул руку под ковер, вытащил пистолет и сунул в карман.

Он окликнул меня.

– Хашца – это что? – спросил я, возвращаясь.

– Пойдем, пойдем, – сказал он, – что ты там?.. Мы вышли.

– Хаш – это суп, – сказал он, – ты не знал?

– Хашца, – сказал я, – это хорошо! – Хотя меньше всего мне хотелось есть.

– Зачем ты все-таки обратно побежал? – спросил он.

– Взглянуть на Сикстинскую Мадонну еще раз, – сказал я. – Если вы хотите, я вам большой портрет с фотокарточки нарисую. Знаете, масляной краской на бумаге? Сухой кистью и тампонами, как в витрине художественной мастерской.

Он недоверчиво взглянул на меня:

– Ты, случайно, карточку не стибрил?

– Да что вы! – говорю. – Вернемся, проверите. Я ее по памяти могу нарисовать, если хотите знать.

Не вздумал бы меня обыскивать! Голова у меня заболела еще сильнее, наверное от волнения. С удовольствием понес бы ее под мышкой, по его совету, если было бы возможно.

– Я вам обязательно портрет сделаю.

– Сделай, сделай…

– С удовольствием, – сказал я, ощупывая в кармане пистолет.

– Следить за тобой все-таки надо, – сказал он, – мало ли что взбредет в твою коробку!

– Мне вроде вчера показалось, – говорю, – Вася стакан ел, это правда? Вы видели? Или мне показалось?

– А что ему! Два года во Дворце культуры в двух секциях занимался. Что ему стоит стакан сожрать! Он и утюг сожрет. Желудок у него луженый.

– Нет, правда, как же так, неужели он стакан съел?

Этот вопрос меня мучил. Похлеще цирка получается.

– Ну, ел, ел, ну и что?

– Весь стакан съел?

– Ну, не весь, кусочек. Зубы-то у него покрепче, чем у лошади. Что ты, ей-богу, дурачок, ко мне привязался?

– Ну и какой же кусок он съел?

– А какой тебе надо?

– Мне ничего не надо, просто интересно. А у меня получится?

– Получится, получится, дуракам закон не писан. Вот будешь в объединении при Дворце культуры заниматься в цирковой секции – получится.

– При чем здесь Дворец культуры?

– Все там гении, – сказал он зло, – феномены. Из-за твоего Васи я потерял оружие… Из-за этого поэта…

Я сейчас же опустил руку в карман, нащупывая вальтер. Лучше держать руку все время в кармане, как-то спокойней.

– Продерет поэт глаза с похмелья, – продолжал он, – побреется словно во сне, наденет чистенькую, выстиранную мамашей, единственную рубашечку, галстучек повяжет и готов к новой жизни, начинать по новой. Воротничок чистый – значит, человек. Как там у Чехова: в человеке должно быть все прекрасно! А раз чистый воротничок – значит, все прекрасно. Английский джентльмен, и никакого падения! Тогда одному кажется, что он в Академию художеств поступил, а другому – бог знает что… Денег у них нет. У меня подработали на несколько бутылок. Меня лично на эту фигню, ежедневное пьянство, не свернешь, палкой не загонишь, меня деятельность вдохновляет…

– Значит, он все-таки стекло глотал? – сказал я.

– Кто?

– Ну, Вася.

– Опять за то!

– Нет, правда, как же тогда его в больницу не увезли?

– Мозги у тебя каменные, вот что я тебе скажу.

– А у вас какие?

– У меня человеческие.

– А может быть, у вас деревянные?

– Каменные у тебя мозги, каменные…

«Бедные мои мозги, а не каменные», – подумал я, держась за разрывающуюся от боли голову.