Уже три месяца подрядпод снегопад с аэродроматы едешь в черный Петроград,и все вокруг тебе знакомо.И все жива в тебе Москва,и все мерещится поспешнозамоскворецкая трава,замоскворецкие скворешни.Летит автобус в декабре,но все, по-прежнему печальный,стоит в обшарпанном дворемой брат, мой родственник недальний,и трубный голос слышу яи, как приказу, повинуюсь.– Прошла ли молодость твоя.Прошла, прошла. Я не волнуюсь.Отъездом в дальние края,отлетом в близкую отчизнутрехчасового забытьяпредвижу медленную тризнуи повторяю: не забудь.Пускай не преданность, а верностьхрани в себе кому-нибудьи новой родины поверхностьпод освещением косымлюби, куда б ни закатился,и вспоминай ее, как сын,который с братьями простился.январь 1962
* * *
М. Б.
Я обнял эти плечи и взглянулна то, что оказалось за спиною,и увидал, что выдвинутый стулсливался с освещенною стеною.Был в лампочке повышенный накал,невыгодный для мебели истертой,и потому диван в углу сверкалкоричневою кожей, словно желтой.Стол пустовал. Поблескивал паркет.Темнела печка. В раме запыленнойзастыл пейзаж. И лишь один буфетказался мне тогда одушевленным.Но мотылек по комнате кружил,и он мой взгляд с недвижимости сдвинул.И если призрак здесь когда-то жил,то он покинул этот дом. Покинул.2 февраля 1962
* * *
Прошел сквозь монастырский сад,в пролом просунулся, согнулся,к воде спустился и назаднетерпеливо оглянулся.С пяти блестящих куполовсквозь облетевшие деревьябыл виден травяной покрови взмах коричневого гребнякрыш монастырских, и кольцомзаводов хор многоголосый,и там внизу, к стене лицом,маячил гость рыжеволосый.Оставив всякий путь назад,оставшимся путям – на зависть,спиной к воде, смотрел в тот сад,молчал, на купола уставясь.Настолько зная в этом толк,чтоб возвращеньем не пленяться,подумал все-таки, что долгна эту высоту поднятьсяи все увидеть: от началдо берега, где волны бьются.Но если что и различал,то значило: «нельзя вернуться».И все покрылось пеленойи погрузилось в сумрак полный.И то, что было за спиной,он пред собой увидел, – волны.21 – 25 апреля 1962