Собрание сочинений

Ладно, в общем, я все топал и топал по Пятой авеню, без галстука, без ничего. И тут вдруг ни с того ни с сего начала какая-то жуть твориться. Только дойду до конца квартала, только соступлю, нафиг, с бордюра, как такое чувство, что дорогу ни шиша не перейду. А буду тонуть и тонуть, и никто меня больше не увидит. Ух как я обоссался. Вы не представляете. Всего потом прошибло гадски — и рубашка мокрая вся, и трусы, и как-то. А потом я еще чего-то начал. Как дойду до перекрестка, так начинаю вроде как со своим братцем Олли разговаривать. Говорю ему: «Олли, не дай мне исчезнуть. Олли, не дай мне исчезнуть. Олли, не дай мне исчезнуть. Прошу тебя, Олли». А как на другую сторону перейду и не исчезну — говорю ему спасибо. А потом все заново, как до следующего перекрестка доберусь. Только я дальше пер и всяко-разно. Наверно, вроде как остановиться боялся — сказать вам правду, не помню. Только знаю, что не останавливался, пока в Шестидесятые не заглубился, мимо зоосада и всяко-разно. А там на эту скамейку такую сел. Еле отдышался, и в поту по-прежнему, гадство. И сидел я там, наверно, где-то час. Наконец я чего прикинул — я прикинул свалить. Домой больше не возвращаться и больше не ходить ни в какую школу. Прикинул, что с Фиби такой еще разок увижусь, как бы попрощаться и всяко-разно, верну ее рождественские гроши, а потом на Запад стопом поеду. Я чего прикинул, — я к тоннелю Холланд[44] пойду, а там попрошусь к кому-нибудь, а потом еще попрошусь и еще, и еще, и через несколько дней буду уже где-нибудь на Западе, где все нормалек и солнышко, и где меня никто не знает, и я там на работу устроюсь. Я прикинул, что работу найду на какой-нибудь заправке, буду бензин да масло народу в машины заливать. Да вообще пофиг, что там за работа. Главное — чтоб меня никто не знал и я не знал никого. Я прикинул, я еще чего сделаю — я, с понтом, буду таким глухонемым. Так не придется, нафиг, разводить ни с кем эти дурацкие бессмысленные базары. А если кто — то мне чего-то захочет сказать, пускай на бумажке пишет и мне подсовывает. Скоро это их достанет, как не знаю что, и базары по гроб жизни прекратятся. Все станут думать, что я такой глухонемой бедолага, и оставят меня в покое. Пускай я им там буду в их дурацкие машины бензин и масло заливать, а мне за это будут гроши платить и всяко-разно, а я себе на них построю хижину где-нибудь и жить в ней буду по гроб жизни. Построю возле самого леса, не в самом лесу, чтоб солнце было всегда, как не знаю что. Сам себе стану готовить, а потом, если в струю жениться будет или как-то, познакомлюсь с такой уматной девчонкой, тоже глухонемой, и мы поженимся. Она поселится у меня в хижине, а если захочет мне что-нибудь сказать, пускай пишет на бумажке, нафиг, как все. А если дети у нас будут, мы их где-нибудь спрячем. Купим им кучу книжек и сами научим читать и писать.

Меня разгоношило, как не знаю что, когда я про это подумал. По-честному. Не, я знаю, про глухонемого — это как-то совсем уж чекануто, но мне в струю было все равно. И я по-честному прикинул двигать на Запад и всяко-разно. Мне только хотелось с Фиби такой сперва попрощаться. Поэтому я вдруг рванул, как полоумный, через дорогу — чуть, нахер, вообще не убился, сказать вам правду, — залетел в канцелярский магаз и купил себе блокнот и карандаш. Прикинул: напишу ей записку, скажу, где встретимся, чтоб попрощаться и вернуть ей рождественские гроши, отнесу в школу и попрошу кого-нибудь из учительской ей передать. А сам все равно только сунул блокнот и карандаш в карман и чуть не бегом давай к ее школе — меня слишком подбрасывало, чтоб в магазе прямо записку писать. А быстро я поршнями шевелил, чтоб она записку получила еще до того, как домой на обед двинет, времени там не очень много оставалось.

Само собой, я знал, где ее школа, потому что мелким сам в нее ходил. Дошел, а там уматно так. Фиг знает, наверно, и не вспомню уже, как там внутри, только вот вспомнил. Точняк так же, как при мне. Внутри тот же здоровенный двор, как бы темный такой всегда, а вокруг лампочек — клетки, чтоб не разбились, если мячом влепят. Те же кружки по земле нарисованы для игр и прочей фигни. И те же баскетбольные кольца без сеток — только щиты да кольца.

Нигде вообще никого не было — наверно, урок идет, не переменка, а для обеда еще рано. Я только одного пацаненка и увидал — цветного, он в сортир пилил. Из кармана штанов сзади бирка такая деревянная торчит, пропуск — мы так тоже делали, чтоб не прикапывался никто и всяко-разно, пустили нас в сортир или нет.

Меня по-прежнему потом пробивало, но уже не так фигово. Я подошел к лестнице и сел на нижнюю ступеньку, вытащил карандаш с блокнотом. На лестнице воняло так же, как и при мне. Будто на нее только что нассали. Школьные лестницы всегда так воняют. В общем, сел я и написал такую записку: