Собрание сочинений

В теннис он играл равно сокрушительно и равно чудовищно. А играли мы часто. Особенно на моем последнем курсе в колледже, в Нью-Йорке. Он уже преподавал в том же заведении, и частенько, особенно весной, я с ужасом ждал заметно хорошей погоды, ибо знал, что какой-нибудь молокосос непременно падет к моим ногам, как Мальчик-Бард,[360] с запиской от Симора, где будет сказано, не великолепный ли сегодня день и как насчет чуть позже сыграть в теннис. Я отказывался играть с ним на университетских кортах — там, я боялся, его могли увидеть в деле мои или его друзья — особенно какие-нибудь его Kollegen[361] из тех, что посомнительней, — поэтому обычно мы отправлялись на корты «Рипс» на Девяносто шестой улице, наше старое место. Одна из самых беспомощных стратагем, что я когда-либо в жизни разработал: я нарочно оставлял ракетку и туфли дома, а не у себя в шкафчике в студгородке. Но было здесь и одно мелкое преимущество. Одеваясь перед встречей с Симором на кортах, я обычно получал толику сочувствия, и частенько кто-либо из сестер или братьев сострадательно выдвигался со мной к выходу и помогал мне ждать лифт.

При всех карточных играх до единой — рыбе, покере, казино, червях, старой деве, бридж-аукционе или контракте, блинчике или двадцати одном — он бывал совершенно несносен. Тем не менее на игры в рыбу можно было смотреть. Когда двойняшки были маленькими, он обычно играл с ними — и все время им намекал, чтобы они спрашивали, нет ли у него четверок или вальтов, либо изощренно кашлял, показывая свои карты. И в покере он блистал. Под конец отрочества у меня случился краткий период, когда я полунаедине с собой играл в утомительную, безнадежную игру — старался превратиться в эдакого светского льва, нормального парня, поэтому частенько приглашал разных людей на покер. Бывал и Симор. Требовалось некоторое усилие, чтобы не замечать, когда у него на руках бывали тузы, поскольку он сидел и ухмылялся, по выражению моей сестры, как Пасхальный Зайка с полным лукошком яиц. Еще хуже, у него имелась привычка держать стрит, полный дом или что-нибудь получше и не увеличивать ставку и даже не вызывать ее с тем, кто ему нравился и играл напротив с парой десяток.

В четыре из пяти игр на воздухе он играл кисло. В первых классах, когда мы жили на углу 110-й и Драйв, днем обычно устраивались какие-нибудь игры — либо в переулках (стикбол,[362] хоккей на роликах), либо — чаще — на травянистом клочке, приличной по размеру собачьей площадке у статуи Кошута[363] на Риверсайд-драйв (футбол американский или европейский). В футболе или хоккее Симор умел — что снискивало исключительно нелюбовь его товарищей по команде — прорваться на поле противника, зачастую великолепно, а там затормозить так, что вратарь противника получал возможность выдвинуться на неприступную позицию. В американский футбол он играл до крайности редко и почти неизменно только если в какой-нибудь команде недоставало игрока. Я же играл регулярно. Жестокость игры не претила мне — я лишь до смерти ее боялся, поэтому ничего не поделаешь, оставалось только играть; я сам на эти чертовы игры даже народ собирал. Бывало, когда С. тоже участвовал, никак нельзя было угадать заранее, станет он для команды ценным приобретением или же источником неприятностей. В подавляющем большинстве случаев при жеребьевке его выбирали первым — он был весьма гибок в бедрах, прирожденный игрок нападения. Если в центре поля, когда мяч был у него, он вдруг не решал всей душой возлюбить кидавшегося к нему полузащитника другой команды, для своей он оказывался определенно ценен. Но, как я уже говорил, никогда нельзя было понять, поможет он или навредит. Однажды, в очень редкое и смачное мгновенье, когда моя команда нехотя позволила мне провести мяч по стороне поля, Симор, игравший за другую команду, обескуражил меня тем, что явно обрадовался мне, когда я к нему несся, словно то была случайная встреча, нежданная и несказанно счастливая. Я на бегу чуть ли не встал как вкопанный, и кто-то, разумеется, сшиб меня наземь, будто, как говорят у нас в районе, самосвал с кирпичом.