Собрание сочинений

Помню, что закрыл дневник — и даже захлопнул — на слове «счастьем». Затем несколько минут посидел с дневником под мышкой, пока не осознал легкой неловкости от того, что слишком долго сижу на краю ванны. Встав, я обнаружил, что потею гораздо обильнее, чем раньше, будто я только что из ванны вылез, а не просто посидел на краю. Подошел к корзине для белья, поднял крышку и едва ли не в ярости метнул дневник Симора в какие-то простыни и наволочки на дне. После, за неимением плана получше и поконструктивнее, вернулся и опять сел на край. Пару минут поразглядывал Тяпину надпись на зеркале, а потом вышел из ванной и слишком резко захлопнул за собой дверь, будто одной лишь силой это место можно было запереть навеки.

Следующей остановкой была кухня. К счастью, в нее имелся вход из коридора, поэтому заглядывать в гостиную и встречаться с гостями не пришлось. По прибытии туда, закрыв распашные двери, я снял тужурку — форменную сорочку — и кинул на эмалированную столешницу. На то, чтобы снять обмундирование, у меня, кажется, ушли все силы, и я некоторое время постоял в одной футболке — просто отдыхал перед тем, как приступить к геркулесовым трудам по смешению коктейлей. Затем резко, словно за мной невидимо следили сквозь дырочки в стене, я принялся открывать шкафчики и дверцы холодильника в поисках ингредиентов для «томов-коллинзов». Все нашлось, только вместо лаймов лимоны, и через несколько минут я сварганил несколько приторный кувшин коктейля. Снял с полки пять стаканов и поискал глазами поднос. Это оказалось так трудно и отняло у меня столько времени, что я уже слабо, но слышимо поскуливал, открывая и закрывая дверцы шкафчиков, когда наконец его отыскал.

И вот, когда я уже выходил из кухни с кувшином и стаканами на подносе, снова надев тужурку, над головой моей зажглась воображаемая лампочка — как в комиксах, если героя вдруг блистательно осеняет. Я поставил поднос на пол. Вернулся к буфету и снял с полки недопитую пинту скотча. Принес стакан и налил себе — отчасти случайно — по крайней мере на четыре пальца.

Долю секунды критически разглядывал стакан, а потом, словно какой-нибудь тертый герой вестерна, одним смертельно серьезным махом все заглотил. Мелочь, могу добавить, о которой я здесь отчитываюсь перед вами с явным содроганьем. Все правильно, мне тогда было двадцать три года, и я, может, поступал, как при сходных обстоятельствах поступил бы любой теплокровный двадцатитрехлетний дурень. Но тут все не так просто. Я о том, что, как гласит расхожее выражение, Я Не Пью. После унции виски, как правило, либо меня неистово тошнит, либо я начинаю озирать помещение на предмет скептиков. После двух унций, бывало, я начисто отрубался.

Тот день, однако — и это беспрецедентное преуменьшение — не был обычным, и я, помнится, когда снова взял с пола поднос и направился прочь из кухни, никаких обычных метаморфических перемен в себе не ощутил. Казалось, что в животе подопытного разливается необычайное количество тепла, но и только.

В гостиной, куда я внес свой груз на подносе, гости мои не являли благоприятных перемен — за исключением того воодушевляющего факта, что в группу влился дядя отца невесты. Он устроился в старом кресле моего покойного бостонского терьера. Крохотные ножки его были скрещены, волосы причесаны, пятно от подливки, как всегда, останавливало взгляд, и — глядите-ка! — сигара зажжена. Мы обрадовались друг другу чрезмернее обычного, словно все эти наши прерывистые разлуки вдруг показались нам обоим слишком долгими и совершенно нестерпимыми.

Лейтенант по-прежнему стоял у книжных шкафов. Листал вынутую книгу, очевидно, увлекшись. (Я так и не выяснил, что это была за книга.) Миссис Силзбёрн, судя по виду, значительно пришла в себя и даже отдохнула, а слой штукатурки на лице, как мне помстилось, был подмалеван заново; она сидела теперь на диване, в том углу, что подальше от дяди отца невесты. Она листала журнал.

— О как восхитительно! — произнесла она, будто на званой вечеринке, заметив поднос, который я только что поставил на кофейный столик. И компанейски мне улыбнулась.

— Я налил очень мало джина, — соврал я и принялся помешивать.

— Здесь сейчас так восхитительно и прохладно, — сказала миссис Силзбёрн. — Кстати, можно у вас спросить? — С этими словами она отложила журнал, поднялась, обогнула диван и подошла к письменному столу. Привстала на цыпочки и кончиком пальца дотронулась до одного снимка на стене. — Кто это прелестное дитя? — спросила она. Кондиционер работал гладко и непрерывно, и теперь, когда миссис Силзбёрн удалось наложить свежий макияж, она уже не выглядела тем увядшим боязливым ребенком, что стоял на жаре у «Шраффтса» на Семьдесят девятой. Она обращалась ко мне с той хрупкой уравновешенностью, коей располагала, когда я только запрыгнул в автомобиль у дома невестиной бабушки: миссис Силзбёрн меня тогда еще спросила, не я ли — некто Дики Бриганца.