Собрание сочинений

Она шла за мной к спальне, где находился телефон, а из дальнего конца коридора навстречу нам двигался дядя отца невесты. На лице его была та гримаса свирепого покоя, что обманывала меня почти всю дорогу в машине, но едва он приблизился, она сменилась на свою противоположность: старичок одарил нас пантомимой сердечнейших приветствий и поклонов, и я поймал себя на том, что в ответ тоже неумеренно щерюсь и киваю. Редкие седые волосы, судя по всему, старичок только что причесал — едва ли не вымыл, будто в недрах квартиры отыскалась крохотная цирюльня. Мы с ним разошлись, и мне захотелось обернуться; когда же я это сделал, он рьяно помахал мне — от всего сердца, bon voyage,[282] возвращайтесь скорее. Подбодрило меня это несказанно.

— Он что, ненормальный? — спросила подружка невесты.

— Надеюсь, — ответил я и открыл перед ней дверь спальни.

Она грузно уселась на одну из парных кроватей — Симорову.

Телефон стоял на тумбочке под рукой. Я сказал, что мигом принесу выпить.

— Не беспокойтесь, я сейчас выйду, — ответила она. — Только дверь закройте, если не возражаете… Нет, я не в этом смысле, просто я не могу разговаривать по телефону, если дверь не закрыта.

Я ответил, что сам такой же, и повернулся к выходу. Но едва собрался сделать шаг из прохода между кроватями, как заметил в нише окна складной холщовый саквояж. На первый взгляд, он походил на мою сумку, чудом самостоятельно добравшуюся до квартиры с Пенсильванского вокзала. Потом я подумал, что он Тяпин. Я подошел. Саквояж был не застегнут, и единственного взгляда на верхний слой его содержимого хватило, чтобы понять, чей он на самом деле. Вторым, более предметным взглядом я обнаружил поверх двух стиранных бурых армейских рубашек то, что, на мой вкус, никак не следовало оставлять в комнате наедине с подружкой невесты. Я взял это из саквояжа, сунул под мышку, панибратски помахал гостье, уже сунувшей палец в отверстие первой цифры номера, который намеревалась набрать, и дожидавшейся, когда я отсюда выметусь, после чего закрыл за собой дверь.

Я постоял возле спальни в милостивом одиночестве коридора, не очень понимая, что делать с дневником Симора, коим, следует поспешно добавить, и был тот предмет, что я извлек из холщового саквояжа. Первая полезная мысль — спрятать его, пока не разойдутся гости. Мне представилось разумным отнести его в ванную и сунуть в корзину для белья. Однако по втором и более зрелом размышлении я решил отнести его в ванную, прочесть что — нибудь и только потом сунуть в корзину для белья.

То был день, бог свидетель, не только неистовых знаков и символов, но и безудержного общения посредством письменности. Если прыгаешь в переполненные автомобили, Судьбе угодно приложить массу окольных усилий — перед тем, как все эти прыжки начнутся, — дабы у тебя с собой оказались блокнот и карандаш: вдруг кто из попутчиков окажется глухонемым. Если проскальзываешь тайком в ванные, не помешает поднять голову и проверить, не оставил ли кто над раковиной посланий, отдающих апокалиптическим пророчеством или чем иным.

Многие годы у семерых детей в нашей однованной семье имелась приторная, быть может, однако практичная привычка оставлять друг другу сообщения мокрым обмылком на зеркальце аптечки. Общая тема этих посланий обычно сводилась к чрезмерно строгим попрекам и довольно часто — к неприкрытым угрозам. «Тяпа, убирай мочалку, когда домоешься. Не бросай на полу. Целую, Симор». «Уолт, твоя очередь вести 3. и Ф. в парк. Я водил вчера. Угадай кто». «В среду у них юбилей. Не ходите в кино и не шляйтесь по студии после передачи или оштрафую. Тебя это тоже касается, Дружок». «Мама сказала, что Зуи чуть не слопал “Финолакс”. Не оставляйте слегка ядовитые предметы на раковине, а то он дотянется и съест». Это, разумеется, образцы прямиком из нашего детства, но и много лет спустя, когда из соображений независимости или что там еще могло у нас быть мы с Симором отделились и переехали в собственную квартиру, от семейной традиции мы отошли не более чем номинально. То есть обмылки свои выкидывали не сразу.

Вписавшись в ванную с дневником Симора под мышкой и тщательно заперев дверь, я заметил послание почти тут же. Но оставила его отнюдь не рука Симора — то безошибочно был почерк моей сестры Тяпы. Мыло там или не мыло, буквы у нее почти всегда выходили неразборчиво мелкими, и на зеркале ей удалось уместить следующую надпись: «Потолок поднимайте выше, плотники, выше. Входит жених, подобный Арею, выше самых высоких мужей.[283] С любовью, Ирвинг Сафо,[284] ранее законтрактованный “Студиями Элизий, Лтд.”. Прошу тебя, будь счастлив счастлив счастлив со своей прекрасной Мюриэл. Это приказ. Я старше всех по званию в этом квартале». Надо отметить, наемный писатель, упомянутый в тексте, был большим любимцем — соответственно временным интервалам — у всех детей нашей семьи, главным образом потому, что поэтический вкус Симора оказал на всех нас столь неизмеримое воздействие. Я прочел и перечел цитату, а потом уселся на край ванны и раскрыл дневник Симора.