Собрание сочинений

16:8 Здесь завершается тот объем текста, который присутствует во всех рукописях Мк. По-гречески фраза еще менее похожа на заключительную, чем в переводе; она кончается на союз («ведь»), что само по себе достаточно необычно, не говоря о других аспектах интонационной и смысловой незавершенности. (Впрочем, любопытным образом одно литературное произведение эллинистической классики, а именно, новонайденная комедия Менандра «Угрюмец» , имеет последним словом последнего стиха именно слово , ср. F. W. Danker, Menander and the New Testament, New Testament Studies 10, 1964, p. 366.) Современные интерпретаторы порой пытаются представить именно такое окончание соответствующим интенции и стилю Мк. Ср., например, W. L. Lane, The Gospel According to Mark, Grand Rapids, Michigan, 1974, pp. 591–592: «…Окончание Марка вполне согласуется с теми мотивами изумления и страха, которые развиты во всем Евангелии. […] Рассказ о пустой гробнице потрясает душу, и для того, чтобы передать это впечатление, Марк описывает на многозначительном языке крайнее изумление женщин и обуревающие их чувства. Завершающим пояснением он хочет сказать, что «Благовестие Иисуса Христа» (1:1) есть нечто превосходящее человеческое разумение и постольку внушающее ужас и трепет». Как кажется, здесь происходит модернизирующее привнесение представлений, характерных скорее для новоевропейского романтизма или, скажем, экспрессионизма, чем для новозаветной литературы. Впрочем, К. П. Тиде, выступая с довольно близкими по смыслу суждения{стр. 303}ми, пытается усмотреть в Мк 16:8 аналогии трагической перипетии в классическом греческом роде (С. Р. Thiede, Ein Fisch fir den rumischen Kaiser. Juden, Griechen, Rumer: Die Welt des Jesus Christus, «Bastei Labbe Taschenbbcher» 64173, Munchen, 2000, S. 76–77); с этим едва ли есть какая-либо возможность согласиться. С другой стороны, сама по себе идея закругляющего, стилистически маркированного завершения текста чужда Новому Завету, как она была чужда ветхозаветной традиции. Как бы то ни было, последующие стихи канонического текста (16:9–20) по многим причинам не могут считаться принадлежащими к первоначальному составу Евангелия; слишком непохожи их язык и стилистика на то, что мы находим у Мк, да и чисто интонационно они ощущается как нечто прибавленное, приписанное (впечатление, которое сказалось даже в старой легенде, согласно которой они были дописаны Марком уже в Александрии). Одинокие попытки (напр., М. van der Valk, Observations on Mark 16, 9–20 in Relation to St. Mark's Gospel, «Humanitas», №№ 6–7, 1958, pp. 52–95) доказывать обратное слишком малоубедительны. Разумеется, богословского значения для оценки канонического авторитета последующего текста подобные соображения не имеют и не могут иметь; текст входит в канон не в силу своей принадлежности тому или иному автору, но в силу правомочного решения принявшей его Вселенской Церкви, в силу его, как говорят, «рецепции» Народом Божьим. По этой же причине вопрос о личном авторстве Марка для всего Евангелия не должен рассматриваться верующим как вопрос веры; если мы находим это авторство совершенно правдоподобным, то по соображениям иного порядка. — Заключительная часть общепринятого текста Мк выглядит как сокращенный обзор рассказов о явлениях Воскресшего в других Евангелиях: 16:9–11 (явление Марии Магдалине) напоминает Ио 20:11–18; 16:12–13 (явление на пути в Эммаус) — Лк 24:13–35; 16:14–18 (т. н. великое поручение апостолам) — Мт 28:16–20 и Лк 24:36–49.

16:17–18 Именем Моим […] на больных будут возлагать руки, и те будут в добром здравии. Один раввинический текст сообщает следующий эпизод: рабби Элеазар бен Дама, племянник знаменитого рабби {стр. 304} Ишмаэля, был укушен змеей, и некий Иаков из Кефар-Сама предложил исцелить его возложением рук во имя Иисуса, — однако Ишмаэль решительно запретил это (Tosefta Chul. 2, 22–23). Кстати, в этом сюжете мы еще раз сталкиваемся с традиционно-еврейским представлением об Иисусе (Иешу га-Ноцри), прежде всего другого именно как о (сомнительном) чудотворце (ср. выше к 1:27 и к 3:22).

Примечания

1. Евангелист сохраняет арамейское слово, означающее богатство; этимологически оно связано с понятием надежности, верности, доверия (и поэтому, как мы сказали бы, обеспеченности). Но кто доверяет маммоне, отделяет себя самого от доверия Бога и участия людей.