Собрание речей

Я пришел в сильное замешательство и много раз переходил от одной крайности к другой. Наконец, я счел, что мудрее всего будет призвать тех моих учеников, которые живут в Афинах, и посоветоваться с ними, уничтожить ли эту речь целиком или же передать ее тем, кто захочет с ней познакомиться, и как они решат, так и поступить. Придя к такому решению, я не стал откладывать, но немедленно призвал тех, о которых говорил, и сообщил им, для чего я их собрал. Когда же речь была прочитана, раздались похвалы и шумные одобрения, и я почувствовал себя, точно человек, победивший в состязании. Когда все это кончилось, другие мои ученики стали беседовать друг с другом, очевидно, о том, что им было прочитано. Но тот, кого я в качестве советника призвал в начале, — восторженный поклонник лакедемонян, в споре с которым я наговорил лишнего, потребовал тишины и, глядя на меня, сказал, что не знает, как ему следует поступить при создавшихся обстоятельствах: он не хочет подвергать сомнению то. что я сказал, но полностью поверить моим словам он не может. "Меня удивляет, — сказал он, — если ты действительно сильно удручен и так тяжело переживаешь свой отзыв о лакедемонянах, как ты это утверждаешь; я в том, что написано, ничего подобного не вижу. Удивляет меня также, что ты собрал нас, желая получить совет относительно твоей речи. Как тебе хорошо известно, мы одобряем все, что ты говоришь, и все, что ты делаешь. Люди разумные имеют обыкновение обсуждать дела, которыми они серьезно заняты, чаще всего с теми, кто в состоянии судить об этих делах лучше, чем они сами, или по крайней мере с теми, кто свое мнение выскажет. Ты же поступил как раз наоборот. В данном случае я не могу допустить ни ту, ни другую причину. Мне кажется, что и с нашим приглашением, и с похвалой, возданной Афинам, дело обстоит и не просто, и не так, как ты нам рассказал. В действительности, ты хотел испытать нас, занимаемся ли мы философией, помним ли то, о чем ты с нами беседовал, и способны ли понять, в каком духе написана эта речь. А вот избрав похвалу твоему отечеству, ты поступил разумно, чтобы угодить большинству граждан и снискать себе уважение тех, кто к вам благосклонен. Но, обдумав это, ты понял, что если ты будешь говорить только о своем городе и расскажешь о нем те басни, которые все беспрестанно повторяют, то твоя речь покажется подобной тем речам, которые пишут другие ораторы. А именно это особенно сильно оскорбило бы тебя и опечалило. Если же ты, опустив басни, расскажешь об общепризнанных деяниях вашего города, которые были причиной многих благ для эллинов, и сравнишь их с делами лакедемонян, воздавая хвалу деяниям ваших предков и осуждая содеянное предками лакедемонян, то твоя речь покажется слушателям более действенной, и ты останешься на своих прежних позициях. А благодаря этому некоторые будут восхищаться твоей речью больше, чем речами других ораторов. Словом, мне кажется, с таким именно расчетом ты и построил начало своей речи. Но, приняв во внимание, что в свое время ты больше других восхвалял государственный строй спартанцев[222], ты, как мне кажется, боишься, как бы слушатели не сочли, что ты, подобно другим ораторам, говоришь все, что в голову придет, и порицаешь теперь тех, кого прежде одобрял больше, чем другие. Имея это в виду, ты раздумываешь, каким образом тебе следует отозваться об афинянах и о спартанцах, чтобы создалось впечатление, что ты говоришь правду и о тех, и о других. Ты бы мог, как тебе того хочется, хвалить ваших предков, а спартанцев бранить только для виду, в расчете на тех, кто к ним враждебен. На самом же деле их нужно не ругать, а незаметно похвалить. Если же ты к этому будешь стремиться, то легко найдешь такие неопределенные обороты[223], которые выражают как похвалу, так и порицание; они имеют двойной смысл и оставляют место для многочисленных толкований. Пользоваться ими в спорах о сделках и прибылях недостойно: это — явное свидетельство испорченности; но пользоваться такими оборотами в спорах о природе людей и вещей и хорошо, и мудро. Таковой собственно и является прочитанная нами речь. В ней ты изобразил своих предков людьми миролюбивыми, патриотами Греции, инициаторами равенства граждан в греческих государствах; спартанцев же, напротив, ты изобразил людьми надменными, воинственными, своекорыстными, каковыми все их себе и представляют. В соответствии с характером каждого из этих двух народов афинян все восхваляют и считают их преданными интересам народа, а спартанцам большинство завидует и относится к ним недоброжелательно. И все же есть люди, которые хвалят спартанцев, восхищаются ими и даже рискуют утверждать, что спартанцы обладают большими достоинствами, чем те, которые были присущи твоим предкам: ведь надменность в какой-то мере сродни чувству собственного достоинства, а последнее заслуживает уважения, и все считают, что люди надменные обладают большим величием духа, чем защитники всеобщего равенства, а люди воинственные выгодно отличаются от миролюбивых; эти последние не в состоянии ни захватить чужое имущество, ни успешно охранять то, что имеют. А люди воинственные способны и к тому, и к другому — и приобрести все, что пожелают, и сберечь все, чем хоть раз завладели. Такой образ действий доступен лишь тем, кого считают совершенными даже среди мужей. Те ораторы, о которых я говорю, полагают также, что и о своекорыстии можно сказать гораздо лучше, чем ты это сделал. Они, конечно, не считают, что своекорыстными следует называть тех, кто уклоняется от уплаты долгов, кто обманывает и обсчитывает: из-за своей дурной репутации они во всех своих делах терпят ущерб. Своекорыстие спартанцев, так же как своекорыстие царей и тиранов, — это свойство вполне достойное и обладать им хотели бы все. Людей, обладающих столь огромным могуществом, обычно поносят и проклинают, но все же не найдется ни одного такого человека, который, в соответствии со склонностями, не обращался бы к богам с мольбой о том, чтобы ему самому или по крайней мере его близким добиться как можно большей власти. Из этого с очевидностью следует, что величайшим благом мы все считаем обладание большим могуществом, чем другие. Эта мысль, мне кажется, и должна определить внешнюю форму твоей речи. Если бы я полагал, что ты воздержишься от упреков по поводу слов, сказанных мною прежде, и не будешь порицать вот эту мою речь, то я бы и не пытался больше говорить. Впрочем, думаю, тебя не встревожит, что я теперь не выскажу свое мнение о том, ради чего я был приглашен в качестве советника. Мне кажется даже, что когда ты нас собрал, ты не принимал этого всерьез. В твои намерения входило сочинить речь, которая ни в чем бы не походила на речи других. Тебе хотелось, чтобы эта речь при беглом чтении казалась простой и легко доступной, но при внимательном рассмотрении и при попытке обнаружить в ней то, что ускользнуло от других, она представилась бы тяжелой, трудной для понимания, изобилующей ссылками на историю и философию, наполненной всевозможными хитросплетениями и уловками. Я имею в виду не те хитросплетения, которые привыкли использовать со злым умыслом, во вред своим соотечественникам, но те, что при искусном применении могут принести пользу или же радость слушателям. Если бы я не коснулся всех этих вопросов, то ты бы сказал, что я уловил замысел речи в том виде, как ты сам его задумал. Но я излагаю значение твоих слов и разъясняю твои намерения, и поэтому ты скажешь, что я, не подозревая о том, настолько же обесславил твою речь, насколько сделал ее ясной и понятной для читателей. Именно потому, что я даю возможность несведущим понять твою речь, я как бы обнажаю ее и лишаю чести, которой она могла бы удостоиться благодаря усердным читателям, которые сами преодолевают трудности. Я признаю, что мой разум, насколько это возможно, уступает твоему. Но я также хорошо знаю и другое: когда в вашем городе обсуждаются важнейшие дела, то люди, которые кажутся самыми разумными, иногда заблуждаются относительно полезных мер, и, напротив, среди людей, считающихся ничтожными и презираемыми, может оказаться человек, точка зрения которого правильна, а совет признан наилучшим. Поэтому не следует удивляться, если и в данном случае произошло нечто подобное. Так, ты считаешь, что больше всего прославишься, если как можно дольше останется неизвестным тот замысел, ради которого ты работал над речью. А по моему мнению, ты поступишь лучше всего, если то намерение, которым ты руководствовался, сочиняя эту речь, объяснишь, как можно скорее всем остальным и прежде всего лакедемонянам. О них ты сказал много речей, как справедливых и достойных, так и оскорбительных, и слишком враждебных. Если бы кто-нибудь показал лакедемонянам эту речь прежде, чем я высказал о ней свое мнение, то они неизбежно отнеслись бы к тебе с ненавистью и недоброжелательством за то, что ты выступил против них с обвинением. Теперь же, я думаю, большинство спартанцев, верные до сих пор своим обычаям, обратят на те речи, которые здесь пишутся, не больше внимания, чем на то, что говорят за Геркулесовыми столбами. А самые образованные среди них — те, кто имеет несколько твоих речей и восхищается ими, — если они возьмут чтеца и найдут время, чтобы поразмыслить над прочитанным, то они не только поймут то, что было сказано, но и заметят похвалы, которые ты воздал их городу, подкрепив их доказательствами, пренебрегут упреками, которые выражены в очень резких словах, но недостаточно подкреплены фактами, и сочтут, что оскорбления, которые содержит твоя книга, подсказаны завистью. Что же касается великих деяний и битв, которыми они сами очень гордятся и за которые другие их почитают, то ты, конечно, написал и напомнил о них. Но образованные спартанцы будут осуждать тебя за то, каким образом ты их собрал и сопоставил друг с другом, поскольку многие будут стремиться прочесть об этих подвигах и познакомиться с ними не ради них самих, но потому, что захотят узнать, каким образом ты о них написал. Обдумывая и размышляя об этом, они не только вспомнят при чтении твоей речи о древних подвигах, за которые ты воздал хвалу их предкам, но часто будут беседовать о них друг с другом; и прежде всего о том, что спартанцы совершили в те времена, когда были еще дорийским племенем. Когда они убедились, что их города лишены славы, незначительны и во многом испытывают нужду, они оставили их и выступили походом против самых могущественных городов Пелопоннеса — Аргоса, Лакедемона и Мессены[224]. Одержав победу, они изгнали побежденных из городов и из страны. Захватив тогда все их владения, они удерживают их еще и ныне. Для того времени невозможно показать подвиг, более значительный и более достойный удивления, и деяние, более успешное и более угодное богам. Оно избавило тех, кто его осуществил, от бедности, которую они терпели у себя на родине, и сделало их хозяевами чужого богатства. Этот подвиг спартанцы совершили во время совместного похода всех дорийцев. Но, поделив страну с аргосцами и мессенцами, они устроились в Спарте по собственному усмотрению. При тех обстоятельствах спартанцы были настолько разумны — ты и сам это утверждаешь, что, хотя их было не более двух тысяч, они сочли для себя достойным сохранить жизнь только в том случае, если смогу· стать господами всех пелопоннесских городов. Руководствуясь этим замыслом, спартанцы начали войну и, несмотря на многие бедствия и опасности, не отступили до тех пор, пока не подчинили себе все эти города за исключением Аргоса. Но хотя они имели уже необычайно обширные земельные владения, располагали величайшим могуществом и такой славой, которая подобает людям, совершившим столь великие подвиги, они ничуть не меньше гордились своей прекрасной репутацией, которая присуща только им одним из всех эллинов. И действительно, спартанцы могут утверждать, что только они, несмотря на свою малочисленность, никогда не были в подчинении ни у одного города с большим населением и не исполняли чужих приказов, но всегда сохраняли свою независимость. Более того, во время войны с варварами они возглавили всех эллинов. Этой чести спартанцы удостоились не без оснований: они выдержали много больше сражений, чем все их современники, ни одного из них не проиграли под предводительством царя, но во всех одержали победу. Лучшее свидетельство мужества спартанцев, их стойкости и взаимного согласия никто не мог бы назвать, разве лишь то, о чем сейчас пойдет речь: среди других эллинских государств — а ведь их великое множество — нельзя ни назвать, ни найти такое, которое не испытало бы бедствий, обычно переживаемых всеми государствами. А вот у спартанцев никто не смог бы найти ни мятежей, ни убийств, ни противозаконных изгнаний. У них никогда не грабили чужое имущество, не оскверняли жен и детей. Не было у них также ни политических переворотов, ни отмены долгов, ни переделов земли, — словом, никаких непоправимых бедствий[225]. Беседуя об этих делах, они, конечно, вспомнят и о тебе, поскольку именно ты собрал все эти факты и так хорошо их изложил, и будут тебе за это очень благодарны. Что до меня, то я теперь держусь о тебе совсем иного мнения, чем раньше. В прежние времена я восхищался твоим талантом, тем образом жизни, который ты ведешь, твоим трудолюбием и больше всего правдивостью твоей философии. Теперь же я завидую и превозношу твое счастье. При жизни ты, как мне кажется, добьешься только той славы, которой достоин (так как и это трудно), правда, у более широкого круга, и более единодушной, чем та, которой ты теперь пользуешься. Но зато после кончины ты удостоишься бессмертия. Речь идет, конечно, не о том бессмертии, которым обладают боги, но о таком бессмертии, при котором люди, отличившиеся каким-либо прекрасным подвигом, остаются в памяти потомков. Тебе суждено это по праву, так как ты прославил оба государства[226] прекрасно и по достоинству. Афины ты прославил в соответствии с мнением большинства, которым никто из выдающихся мужей не только никогда не пренебрегал, но — более того — в стремлении его добиться не останавливался ни перед какими опасностями. Что касается Спарты, то в этом случае ты применился к суждению людей, пытающихся установить истину. Многие предпочитают заслужить доброе мнение этих людей нежели всех остальных, даже если бы этих последних стало вдвое больше, чем теперь.