Собрание рассказов

—      Ничего,— ответила мама. Она ни секунды не задержалась в дверях. Пошла прямо к столу.— Нам ничего не нужно, и мы ничего не принесли вам, потому что у нас ничего нет.

—      Неправда,— возразил он.— У вас есть еще один сын. А нужен вам совет, данный мне: ступайте и молитесь. Не за погибшего, а за того, кто остался, чтобы когда-нибудь, что-нибудь, как-нибудь уберегло вам его.

Мама даже на него не взглянула. Она просто прошла всю огромную, с наш амбар комнату, точь-в-точь как шла домой, оставив у изгороди на краю поля судки с едой: мы с отцом не могли отлучиться с поля ни на секунду: земля в весеннюю страду не ждет.

—     Мой совет проще,— сказала мама.— Плачьте.

Она остановилась у стола, но рука, продолжая двигаться, метнулась легко и ловко, майор успел только схватить запястье, и две руки сомкну­лись на большом синеватом пистолете между маленькой железной медалью на пестрой ленте и фотографией на старом полотнище флага, который мно­гие и в глаза не видели, а кто и увидел, не узнал бы; и над всем этим за­звучал совсем не стариковский голос:

—      Погиб за родину! У него не было родины. И у меня нет. Его ро­дина и моя была разорена, осквернена, уничтожена восемьдесят лет назад, еще до моего рождения. Его праотцы сражались за нее и гибли, хотя то, за что они сражались и что утратили, было всего мечтой. А у него и мечты не было. Он погиб за мираж. Защищая интересы ростовщиков, глупых и алчных политиканов, во славу и процветание организованного раб­ства.

—     Плачьте,— повторила мама,— плачьте.

—     Выборные слуги народа, дрожащие за свои синекуры! Обманутые демагогами рабочие, покорные этим же демагогам. Стыд? Скорбь? Мо­жет ли стыдиться и скорбеть трусость, алчность и добровольное рабство?

—     Всем людям может быть стыдно,— сказала мама.— Все люди могут быть храбры, честны, готовы на жертвы. И все могут скорбеть. Нужно только время, и в конце концов они научатся и поймут. Цена этому — еще большая скорбь, чем ваша и моя; и будет еще много скорби. Но конец наступит.

—     Когда? Когда всех молодых перебьют? Ради чего тогда жить?

—     Знаю,— сказала мама,— знаю. И наш Пит был очень молод. Не ему умирать.

И вот я увидел, что руки у них разомкнуты; де Спейн опять стоит выпрямившись, а не нужный больше пистолет — в руке у мамы; на се­кунду мне показалось, что она хочет раскрыть сумку и вынуть полотен­це. Но она положила пистолет обратно на стол и шагнула к майору, вы­нула из его нагрудного кармана носовой платок, вложила ему в руку и от­ступила назад.

—     Ну вот,— сказала она,— плачьте. Не о нем, о нас, стариках, которые не понимают, зачем все это. Как зовут вашего негра?

Де Спейн не ответил. И не поднес платка к лицу. Он просто стоял и держал его в руке, точно не почувствовал, что ему что-то дали, или не по­нял, что это.

—     О нас, стариках,— повторил он.— Вы смирились. Вы живете с этим уже три месяца. И вы уже знаете. А у меня это случилось вчера. Научите меня.

—     Я не знаю,— сказала мама.— Может быть, женщинам и не надо знать, ради чего их сыновья погибают в сражениях; может, им дано толь­ко скорбеть. Но мой сын знал, ради чего. Мой брат ушел воевать, ког­да я была девочкой, и мать тоже не знала, ради чего, а он знал. Мой дед тоже был на войне, и его мать, наверное, тоже не понимала. А мой сын понимал, зачем он идет, знал, что я знаю, что он понимает, хотя сама не понимаю; и еще он знал, что вот этот ребенок и я — мы оба знаем: ему не вернуться. Но он-то понимал, зачем идет, а я не понимаю, не могу понять и никогда не смогу. Так что все, наверное, правильно, даже если я и не понимаю. Ведь все, что в нем было, вложили мы с от­цом. Как зовут вашего негра?

И тогда он сказал. И негр, значит, был где-то рядом, хотя, когда он вошел, майор де Спейн уже стоял спиной к двери. И он не обернулся. Просто указал рукой на стол, той, в которую мама вложила платок; и негр пошел к столу: шаги у него были тихие, кошачьи; ни секунды не медля, ни на кого не глядя, мне показалось, даже не дойдя до стола, он повер­нул и пошел обратно; легкий взмах черной руки в белом рукаве и писто­лет исчез; я даже не заметил, как он взял его; и когда он шел мимо меня к двери, я смотрел на него во все глаза, но так и не понял, куда он дел пистолет. Мама дважды позвала меня, пока я очнулся.

—     Идем,— сказала она.

—     Подождите,— сказал майор де Спейн.

Он снова повернулся к нам лицом.

—     Что вы с отцом вложили в него? Вы должны знать.

—     Знаю только, что это родилось давно, пришло к нам издалека. И, видно, замешано было на крепких дрожжах, потому что крепости хва­тило на внуков и правнуков. Значит, все правильно, раз Пит ради этого пошел умирать по собственной воле. Идем,— снова сказала она.

—     Подождите,— сказал де Спейн.— Подождите. Откуда вы приеха­ли?

Мама остановилась.

—     Я уже сказала, из Французовой Балки.

—      Знаю. На чем вы приехали? На попутном фургоне? У вас ведь своей машины нет?

—     Нет,— сказала мама.— Мы приехали на автобусе мистера Куика. Он по субботам ходит в город.

—     Но обратно уходит вечером. Вас отвезет моя машина.