Собрание повестей и рассказов в одном томе

– Надо, мама, – мягко, но настойчиво повторила Люся и улыбнулась. – Сегодня пароход. А следующий будет только через три дня. Так долго ждать мы не можем.

– Не, не, – простонала старуха.

– Нельзя седни от матушки уезжать, нельзя, – волновалась Варвара. – Вы прямо как неродные. Сами подумайте. Нельзя.

– Еще хоть день-то подождали бы, – поддержал ее Михаил.

– Мы ведь, мама, не вольные люди: что хочу, то и делаю, – не отвечая им, говорила матери Люся. – Мы на работе. Я бы с удовольствием прожила здесь хоть неделю, но тогда меня могут попросить с работы. Мы ведь не в отпуске. Пойми, пожалуйста. И не обижайся на нас. Так надо.

Старуха заплакала, поворачивая лицо то к Люсе, то к Илье, повторяла:

– Помру я, помру. От увидите. Седни же. Погодите чутельку, погодите. Мне ниче боле не надо. Люся! И ты, Илья! Погодите. Я говорю вам, что помру, и помру.

– Опять ты, мама, о том же. Мы тебе о жизни, ты нам о смерти. Не умрешь ты и не говори, пожалуйста, об этом. Ты у нас будешь жить еще очень долго. Я рада была повидать тебя, но теперь надо ехать. А летом мы опять приедем. Обязательно приедем, обещаем тебе. И тогда уж не наспех, как сейчас, а надолго.

– Что летом! – вмешался Илья. – Не летом, а раньше увидимся. Мать вот как следует на ноги встанет, и можно к нам в гости приехать. Приезжай, мать. В цирк сходим. Я рядом с цирком живу. Клоуны там. Обхохочешься.

– Одним днем раньше, одним позже, – пытался понять Михаил. – Какая разница?

Люся вспылила:

– Я не собираюсь обсуждать с тобой этот вопрос. Наверное, я лучше знаю, есть разница или нет. Или ты по-прежнему считаешь, что мы должны везти маму с собой и для этого подождать ее?

– Нет, не считаю.

– И на том спасибо.

Они стали собираться. Сборы были торопливые, неловкие. Старуха больше не плакала, она, казалось, оцепенела, лицо ее было безжизненно и покорно. Ей что-то говорили, она не отвечала. Только глаза забыто, потерянно следили за суматохой.

Прибежала Надя, хотела на прощанье накрыть на стол, но ее удержали. Всем было не до еды. Илья шепнул Михаилу:

– Может, на дороженьку выпьем? Посошок – ага.

– Нет, – отказался Михаил. – Не хочу.

Варвара все-таки не забыла, вслух сказала Люсе:

– А платье-то?

– Что?

– Платье, которое ты здесь шила. Ты говорила, что отдашь.

Люся достала из сумки уже уложенное платье, брезгливо кинула его Варваре в руки.

В самый последний момент Варвара вдруг заявила:

– Я, однако, тоже поеду. Раз все, то и я. Вместе-то веселей.

– Варвара! – чуть слышно простонала старуха.

– Я, матушка, боюсь, как бы там ребяты без меня избу не спалили. Их одних оставлять никак нельзя. Того и гляди, че-нибудь натворят.

– Езжай, – махнул рукой Михаил. – Езжайте все.

Стали прощаться. Люся чмокнула мать в щеку. Илья пожал ей руку. Варвара заплакала.

– Выздоравливай, мама. И не думай ни о какой смерти.

– Мать у нас молодец.

– Я, матушка, скоро приеду. Может, на той неделе.

Михаил пошел их проводить. Старуха слышала, как прозвучали за окном шаги, как что-то сказал и засмеялся Илья. Потом все стихло, и старуха закрыла глаза.

Ее растолкала Нинка.

– Возьми, баба. – Нинка протягивала ей конфету.

Старуха отвела ее руку.

– Они нехорошие, – жалея старуху, сказала Нинка об отъезжающих.

Губы у старухи шевельнулись – то ли в улыбке, то ли в усмешке.

Потом вернулся Михаил и подсел к ней на кровать.

– Ничего, мать, – после долгого молчания сказал он и вздохнул. – Ничего. Переживем. Как жили, так и жить будем. Ты не сердись на меня. Я, конечно, дурак. Ой, какой я дурак, – простонал он и поднялся. – Лежи, мать, лежи и ни о чем не думай. Не сердись на меня сильно. Дурак я.

Старуха слушала не отвечая и уже не знала, могла она ответить или нет. Ей хотелось спать. Глаза у нее смыкались. До вечера, до темноты, она их еще несколько раз открывала, но ненадолго, только чтобы вспомнить, где она была.

Ночью старуха умерла.

1970

Живи и помни

1

Зима на сорок пятый, последний военный год в этих краях простояла сиротской, но крещенские морозы свое взяли, отстучали, как им полагается, за сорок. Прокалившись за неделю, отстал с деревьев куржак, и лес совсем помертвел, снег по земле заскрип и по крошился, в жестком и ломком воздухе по утрам было трудно продохнуть. Потом снова отпустило, после этого отпустило еще раз, и на открытых местах рано затвердел наст.

В морозы в бане Гуськовых, стоящей на нижнем огороде у Ангары, поближе к воде, случилась пропажа: исчез хороший, старой работы, плотницкий топор Михеича. Сроду, когда надо было что-то убрать от чужих глаз, толкали под непришитую половицу сбоку от каменки, и старик Гуськов, крошивший накануне табак, хорошо помнил, что он сунул топор туда же. На другой день хватился – нет топора. Обыскал все – нет, поминай как звали. Зато, облазив вдоль и поперек баню, обнаружил Михеич, что топор – не единственная его потеря: кто-то, хозяйничавший здесь, прихватил заодно с полки добрую половину листового табаку-самосаду и позарился в предбаннике на старые охотничьи лыжи. Тогда-то и понял старик Гуськов, что вор был дальний и топора ему больше не видать, потому что свои, деревенские, лыжи не взяли бы.