Собрание

Он вернулся в Болонью и там в странном конгломерате Семь церквей вошел в ротонду, освещенную непонятно откуда льющимся мягким светом, и увидел стоящее в центре ее странное сооружение. Это была копия Гроба Господня, воссозданная в мраморе крестоносцами в двенадцатом веке, до всех пожаров, в первоначальном, правда, соразмерно уменьшенном виде. Более подлинная, чем та, что в Иерусалиме, если не считать магии места, точки пространства. Но, возможно, подумал Никодим, точный снимок привлекает и сущность. Как синодальный перевод Библии не менее священен, чем греческий. Или все же менее? Недаром и наш патриарх Никон пытался воссоздать и Гроб, и Голгофу, правда, он завещал похоронить в том гробе себя. Внутри этого мраморного сооружения, похожего не то на маленькую крепость, не то на большие ворота, горели свечи, странно светился посеревший мрамор, когда-то белоснежный, перебегали тени по его шероховатой поверхности. А вход в него сторожил лев, смахивавший на китайского, с волнистой тяжелой гривой, на самом деле иудейский лев, царь. Вот к его-то пасти и притронулся бедный замученный Никодим. Он подумал: я превратился в пчелу особого рода, подлетающую к очередному цветку и выбрасывающую жало (или чем она вбирает нектар) и снова летящую на поиски. Для кого или для чего коплю я этот мед, эту божественную или во всяком случае сверхъестественную энергию, источаемую и скрытую в то же время самыми разными предметами и местностями?

Рука гудела и зудела, вся пошла беловатыми пятнами, а у запястья образовалось красное кольцо. Никодим давно уже, даже в жару, носил кожаные перчатки. С левой руки он не снимал ее даже ночью. Он вдруг почувствовал, что его странная трогательная миссия закончена, что через пальцы в него вошло зачем-то должное количество Силы. Он понял, что больше никуда не тянет его, кроме своего родного города. Но сначала он заехал на день в Москву, чтобы навестить своего Учителя, великого и неоцененного, как он считал, мастера. Тот показал ему свои новые работы. Никодим снял перчатки и поднес руку к одному из полотен, держа ее на расстоянии локтя — и как ветром жарким повеяло на руку — он удивленно посмотрел на Мастера. А тот, сразу поняв, чему удивляется Никодим, сказал только: “Так и должно быть”. Они выпили немного и закусили. Мастер был гениален до святости, от всех самых простых его слов и движений веяло благодатью, он был чуток, и что-то странное померещилось ему в Никодиме, он спросил: “А ты работаешь?” — “Да, я много работаю”, — ответил тот. Во время ужина в голове у него все время вертелась мысль, что рука, возможно, перестав работать на вход, может, вдруг начала работать на выход. И теперь энергия может и неожиданно выйти из нее. И не опасно ли это? Никодим на прощанье, осмелев, но все же медля, притронулся левой рукой к плечу Мастера, тот вздрогнул, отстранился от Никодима несколько даже испуганно и спросил: “А что у тебя с рукой, огонь какой-то от нее, что ли?”

Подъезжая в поезде к Петербургу, он подумал о том, что и там много есть достойного прикосновения, но что больше он уже не будет ни к чему прикасаться, так прикасаться. Вспомнил, как в детстве его волновала ужасная, нелепая, дикого вида каменная сова, сидящая на небольшом выступе углового дома на берегу Фонтанки. Ему казалось, что под ней, может быть, скрыт какой-то тайный знак или клад. Однажды, зимой, поставив санки на ребро и прислонив их к стене, он кончиками пальцев дотронулся до этой совы и попробовал толкнуть ее слегка… но только иней обжег его руку. Ничего не произошло, и сова так же крепко и уверенно сидела на своем выступе, пока в начале перестройки не исчезла так же таинственно, как появилась. И не она одна исчезла тогда. Куда-то испарилась, вместе со многим другим, и мраморная статуя Адониса, лежащего навзничь, вечно тонущая в клумбе Измайловского сада (то в цветах, то в снегу) рядом с последним уже, кажется, истлевающим и очаровательным деревянным театром.

В купе милая соседка любезно предложила ему к чаю пирожки, Никодим заговорил с ней, все время подавляя искушение и ее потрогать левой рукой — что будет? Но не решился. Она все-таки не Учитель, это, может быть, опасно для нее.

Но за окном поезда уже мелькнул Обводный канал.

Никодим нырнул в подземный переход, который был пуст в этот ранний час, заметил вдруг сидящее у стены с протянутой рукой странное существо непонятного пола и возраста, закутанное в сальный неопределенного цвета халат. Грубая красная корка вместо лица, бессмысленно посверкивавший глаз. В правой руке дымился окурок “беломора”. На груди его висела табличка “Помогите на лечение”. Заметив каким-то образом Никодима, нищий, все так же глядя в пространство, слегка замычал и просительно подергал рукой.