Собрание

Дедушка мой рано увлекся политикой, стал бундовцем и вынужден был эмигрировать в возрасте семнадцати лет. Он жил в Германии, потом во Франции. Странно, что я, будучи недавно в Париже, только через несколько дней вспомнила, что дедушка жил там. Он вернулся в Россию, вступив добровольцем в армию, кажется, брал Зимний, а потом служил в Красной Армии в Сибири. Бабушка была там медсестрой. Там-то и родилась моя мама, в Барнауле. Они возили ее за армией в коляске, к которой была привязана курица — все их имущество. Еще у них была собачка, но она отстала от поезда, они очень плакали и не могли забыть ее. Дедушку расстреляли в 37-м году, а бабушку арестовали. Маму и сестер удочерила Берта, за что ее исключили из партии, и жених бросил ее, испугавшись. Бабушка вернулась в Ленинград из ссылки только через десять лет. Ее не прописывали в городе, и мы с ней поселились в Сольцах. Мне было два года, когда она умерла. Я ее очень любила и даже помню, несмотря на то, что была так мала. Она болела и лежала на кровати, это уже дома на Каляева, я повернулась и посмотрела на нее, а она на меня. Это мое первое воспоминание. Когда ее вторая дочь, тетя моя Роза, делала ей уколы, я показывала Розе кулак, мне казалось, она мучает бабушку. Она осталась во мне глубокой и почти бессознательной, но от этого не менее сильной — болью. Когда она умерла, я надевала шапку и шла к дверям, чтобы идти к ней, и долго стояла там под крюком, не в силах их открыть. Никто мне не мешал. Только однажды Берта сказала: “Ее нет”. — “Но она придет?” — “Нет”, — сказала она, опустив глаза. Больше я о ней не спрашивала, я поняла. У бабушки была еще младшая дочь Лиля, которая, пережив войну, погибла в шестнадцатилетнем возрасте на Литейном, не удержавшись на подножке трамвая. Мама родила меня отчасти взамен. Она тогда не дождалась Лилю домой и потому всю жизнь ненавидела, если я где-то задерживалась, и я звонила ей всегда, отовсюду.

С бабушкиной стороны прадед был портной в местечке Росица, где-то под Витебском. У меня даже есть его фотография со всем семейством, он в круглой шляпе, с длинной бородой, суровый и важный. Из каких колен происходили они, к кому восходили, не знаю. Надеюсь, что к царю Давиду. Один из дальних родственников был раввином.

Зато с отцовской стороны я знаю предка, жившего в XVII веке. Сколько поколений нас разделяет, бог весть. Но известно, что некто Джеджалий, брат крымского хана (а они все были Оттоманы, царской то есть крови), бежал из Крыма к Хмельницкому. И стал одним из полковников, это был высший чин в казацкой орде. У Костомарова я читала когда-то, что во время отъезда гетмана куда-то ему предложили занять его место. Он благоразумно отказался, тому, который согласился, по возвращении Богдана отрубили голову. Потом он погружается в туман безвестности, потомки его смешались с украинцами и, говорят, с цыганами.

Возможно, что, когда Хмельницкий огнем и мечом уничтожал евреев, от него сломя голову бежали другие мои предки. Такая разная кровь… Наверно, и моя противоречивость внутренняя и желание спорить со всеми и с собой имеют генетическую основу.

Концерт для рецензий Повесть

Как Семеркин стал литсекретарем и рецензия первая

Скрипя валенками по голубому снегу, Иван Иваныч торопился поскорей добежать до почтового ящика. Сквозь завесу синих сумерек расползается по ткани небес над городскими домами надежда. Упование. О, это синее сияние… С этими словами в горле, он бросил в щель письмо. Крышка над щелью лязгнула и, примерзнув, закрылась. На конверте значилось: “Москва, Донской монастырь, Николаю Васильевичу Гоголю — в собственные руки”.

Свернув на Чайковскую, Иван Иваныч шмыгнул в подъезд большого доходного дома и вскоре уже, вскипятив на коммунальной кухне чайник, поставил его на круглый, покрытый пожелтевшей от времени кружевной скатертью стол. Достав из буфета мерзавчик столичной, он смешал половину его с кипятком, бросил туда ломтик лимона и, полагая, что сочинил вполне диккенсовский грог, наслаждался. При этом он думал, что сегодня он непременно должен дать ответ Варваре Порфирьевне Баламутовой, которая хоть и была когда-то комиссаршей, стала впоследствии совсем неплохой детской писательницей. Иван Иваныч иногда пописывал рецензии, и даже порой ему удавалось их напечатать в газете “Стахановец”. Однажды он поместил там отзыв на книгу “Юные партизаны”, вышедшую из-под бойкого пера Баламутовой. После чего Варвара Порфирьевна позвонила ему и попросила прийти для разговора.

Писательница оказалась не такой древней, как он думал, зная о ее подвигах в Гражданскую войну. С детства он испытывал нежность к совсем старым людям, напоминающим засыхающие, осыпающиеся цветы, которые вот-вот выкинут из вазы. Нажимая дверной звонок, он уже приготовился испытать это привычное светло-жалостное чувство, но не пришлось.

Баламутова оказалась осанистой, высокой и похожей на генеральшу решительной дамой. С места в карьер она предложила ему стать ее литературным секретарем.