Собор Парижской Богоматери

И вот когда средневековое солнце совершенно закатилось, когда готический гений навеки угас на горизонте искусства – зодчество отживает свой век, все более и более тускнея, обесцвечиваясь и ухудшаясь. Оно высасывается и пожирается печатною книгою, подобно дереву, подтачиваемому червяком. Зодчество быстро чахнет, лишается своих листьев и сохнет. Оно оскудевает, впадает в убожество, превращается в ничтожество. Оно уже более ничего не выражает, даже воспоминания об искусстве прежних времен. Предоставленное самому себе, покинутое остальными искусствами, потому что человеческая мысль устремилась в другую сторону, оно вместо художников зовет к себе на помощь ремесленников. Расписные оконные стекла заменяются простыми. Скульптор заменяется каменотесом. Прощай всякая самобытность, вся жизненность, вся осмысленность зодчества! Отныне оно, жалкий нищий, будет влачить существование по ремесленным мастерским, пробавляясь плохим подражанием. Микеланджело, очевидно, понимавший, что зодчество в шестнадцатом веке пошло на окончательную убыль, в отчаянии сделал последнюю попытку спасти погибающее искусство. С этой целью он, этот титан искусства, создал собор Святого Петра в Риме, нагромоздив на Парфенон Пантеон. Это великое произведение, достойное того, чтобы остаться единственным в своем роде, было последнею вспышкою творчества в зодчестве, подписью художника-исполина на длинном, многовековом каменном списке, которому уже более не суждено продолжаться. Умер Микеланджело – в чем же тогда стало проявляться убогое зодчество, пережившее само себя в виде бледного призрака? Оно набрасывается на римский собор Святого Петра и начинает делать с него слепки и пародии. Это подражание превращается в жалкую манию. Каждое столетие имеет свой собор Святого Петра; семнадцатое представляет его под названием церкви Валь-де-Грас, восемнадцатое – под названием церкви Святой Женевьевы. Каждая страна обзаводится своим собором Святого Петра; в Париже их два или три, в Петербурге и Лондоне по одному. Это последние усилия воли, последний бред великого умирающего искусства, от дряхлости впавшего в детство перед смертью.

Если мы, не вдаваясь в подробности, вглядимся только в общий вид зодчества, за период времени от шестнадцатого до восемнадцатого столетия, то заметим те же признаки упадка и вырождения. Начиная с Франциска II художественная форма здания все более и более сглаживается, из-под нее все заметнее выступает форма чисто геометрическая, как скелет на исхудавшем теле больного. Изящные линии художника уступают место сухим, жестким линиям геометра. Здание перестает быть зданием, оно превращается в простой многогранник. Между тем зодчество тщетно силится скрыть свою наготу. Отсюда происходит то, что в романский фронтон втискивается греческий, и наоборот; повсюду вы видите все тот же Пантеон на Парфеноне – тот же римский собор Святого Петра. Но вот явились кирпичные дома Генриха IV, с углами, обделанными камнем; такими домами застроены Королевская площадь и площадь Дофина. Вот церкви эпохи Людовика XIII – тяжелые, приземистые, неуклюжие, придавленные куполом, точно горбом. Вот зодчество времен кардинала Мазарини – плохая итальянская стряпня в виде училища Четырех наций. Вот дворцы Людовика XIV – длинные, холодные, скучные казармы для придворных. Вот, наконец, и эпоха Людовика XV с ее пучками цикория и червячками, со всеми этими бородавками и наростами, которые так обезображивают лицо старого, беззубого, дряхлого, но все еще молодящегося зодчества. Словом, начиная с Франциска II и до Людовика XV, недуг архитектуры возрастал в геометрической прогрессии. От искусства остались только кожа да кости. Оно медленно умирает.

Что же делается в это время с книгопечатанием? Все жизненные силы, покидающие зодчество, вливаются в него. По мере того как зодчество падает, книгопечатание растет и крепнет. Человечество теперь тратит на книги все те силы, которые прежде тратило на здания. Уже в шестнадцатом столетии книгопечатание, сравнявшись ростом с падающим зодчеством, борется с ним и убивает его, а в семнадцатом печать уже настолько могущественна и победоносна, настолько укрепила плоды своей борьбы, что может задать миру великий пир литературного процветания. В восемнадцатом веке она, после продолжительного отдыха при дворе Людовика XIV, снова овладевает старым оружием Лютера, вооружает им Вольтера и шумно устремляется в битву с той старой Европой, которую она уже лишила архитектурного способа выражения. К концу же восемнадцатого столетия печать разрушила все старое, а в девятнадцатом начинает созидать новое.

Спросим теперь, которое же из двух этих искусств является за три последних столетия истинным представителем человеческой мысли? Которое из них истолковывает эту мысль, выражает не только ее литературные и школьные направления, но и все ее движение во всей его широте и глубине? Которое из них постоянно, ни на секунду не отставая, неутомимо идет рядом с постоянно подвигающимся вперед тысяченогим чудовищем, называемым человечеством, – зодчество или печать?