Собор Парижской Богоматери

– Государь, парламентский суд приговорил к смерти колдунью. Она спаслась в соборе Богоматери. Народ хочет силой вывести ее оттуда. Господин префект и начальник ночной стражи, только что пришедшие оттуда, могут подтвердить, правду ли я говорю. Чернь осаждает собор Богоматери.

– Вот как! – тихо проговорил король, весь побледнев и дрожа от гнева. – Они нападают на нашу покровительницу, Пресвятую Деву, в ее соборе… Встань, Оливье! Ты прав. Место Симона Радена за тобой… Ты прав: нападают на меня. Колдунья находится под охраной церкви, а церковь – под моей! А я-то думал, что взбунтовались против председателя суда! Оказывается – против меня…

Помолодев от ярости, он стал ходить по комнате большими шагами. Он уже не смеялся, он был ужасен, он бегал взад и вперед. Лисица превратилась в гиену. Он задыхался так, что не мог говорить; его губы шевелились, костлявые кулаки сжимались. Вдруг он поднял голову; впалые глаза его сверкали, а голос звенел, как рожок:

– Бей их, Тристан! Бей этих негодяев! Иди, Тристан, иди, мой друг! Бей их! Бей!

После этой вспышки он снова уселся и сказал с холодным, сосредоточенным бешенством:

– Поди сюда, Тристан… Здесь, в Бастилии, у нас под рукой триста всадников виконта де Жифа – возьми их. Здесь также рота стрелков нашего конвоя под начальством Шатопера – возьми и их. Ты начальник кузнецов, у тебя есть члены твоего цеха – захвати и их. В отеле Сен-Поль застанешь сорок стрелков новой гвардии дофина – возьми их и со всеми этими силами скорей к собору. Ах, парижские бродяги, вы смеете посягать на французскую корону, на святость Богоматери, на мир нашего государства! Тристан, уничтожай их! А кто останется жив, того на Монфокон!

Тристан поклонился:

– Повинуюсь, государь.

Помолчав, он прибавил:

– А что делать с колдуньей?

Король призадумался:

– С колдуньей?.. Господин д’Эстувиль, что хотел с ней сделать народ?

– Мне думается, государь, что раз народ пытается взять ее из собора, где она нашла убежище, значит, ее безнаказанность возмущает его, и он хочет ее повесить.

Король, казалось, глубоко задумался, а затем обратился к Тристану:

– Ну, что же, кум, перебей народ, а колдунью повесь!

– Вот это мне нравится, – шепотом сказал Рим Коппенолю, – наказывать народ за намерение и делать то, что он хочет.

– Слушаю, государь, – ответил Тристан. – А если колдунья еще в соборе Богоматери, взять ее оттуда, несмотря на право убежища?

– Да, клянусь Пасхой, право убежища! – сказал король, почесывая за ухом. – А между тем эту женщину необходимо повесить.

И, словно охваченный внезапной идеей, он бросился на колени перед креслом, снял шапку, положил на сиденье и, набожно смотря на одну из свинцовых фигурок, украшавших шапку, начал молиться, сложив руки:

– Прости меня, Парижская Богоматерь, моя милостивая покровительница! Никогда больше я не стану делать этого. Надо покарать эту преступницу. Уверяю тебя, Пресвятая Дева, моя владычица, что эта колдунья недостойна твоего милостивого заступничества. Тебе известно, что многие благочестивые государи преступали церковные привилегии во имя славы Божией и государственной необходимости. Святой Гюг, епископ Английский, разрешил королю Эдуарду взять колдуна из его церкви. Святой Людовик Французский, мой покровитель, во имя того же нарушил неприкосновенность храма Святого Павла, а Альфонс, сын короля иерусалимского, – даже неприкосновенность Гроба Господня. Прости же меня на этот раз, Парижская Богоматерь. Впредь я не буду делать этого и пожертвую тебе прекрасную серебряную статую – такую же, какую в прошедшем году принес в дар церкви Богоматери в Экуане. Аминь.

Он перекрестился, встал, снова надел шапку и сказал Тристану:

– Не медли, кум. Возьми с собой господина де Шатопера. Пусть ударят в набат. Раздави чернь, повесь колдунью. Я сказал, и я хочу, чтобы казнь была совершена тобой. Ты отдашь мне потом в ней отчет… Идем, Оливье, я не лягу сегодня… Брей меня.

Тристан поклонился и вышел. Тогда король жестом отпустил Рима и Коппеноля.

– Да хранит вас Бог, верные друзья мои, господа фламандцы. Ступайте отдохните. Уж поздно; время ближе к утру, чем к вечеру.

Оба откланялись, и по дороге в свои комнаты, куда их повел комендант Бастилии, Коппеноль говорил Риму:

– Гм… Надоел мне этот кашляющий король. Мне приходилось видеть пьяного Карла Бургундского. Но он не был так зол, как больной Людовик Одиннадцатый.

– Это оттого, мэтр Жак, – отвечал Рим, – что королей вино ожесточает меньше, чем лекарство.

VI. «Огонек горит»

Выйдя из Бастилии, Гренгуар пустился бежать вниз по улице Святого Антония с прытью понесшей лошади. Добежав до ворот Бодуйе, он направился прямо к каменному кресту, стоявшему посреди площади, словно различив в темноте фигуру человека, одетого в черный плащ с капюшоном и сидевшего на ступенях у подножия креста.

– Это вы, учитель? – спросил Гренгуар.

Черная фигура поднялась.

– Проклятье! Я сгорел от нетерпения, Гренгуар. Сторож с башни Сен-Жерве прокричал половину второго пополуночи.