Собор Парижской Богоматери

– Убирайтесь сами к черту! – возразил школяр. – Но расскажите мне, милейший капитан, что вызвало такой фонтан красноречия?

– Простите, дружище! – воскликнул Феб, пожимая ему руку. – Но ведь знаете – и лошадь на всем скаку не остановишь сразу, а я ведь ругался во весь дух! Видите ли, я только что вышел от этих святош, а каждый раз, как я там побываю, я даю себе потом волю поругаться всласть, а то боюсь задохнуться. Гром и молния!

– Не хотите ли выпить? – спросил студент.

Такое предложение немного успокоило капитана.

– Я бы с удовольствием, да денег нет.

– Зато у меня есть!

– Неужели?

Жан показал ему кошелек жестом, исполненным величественной простоты. Между тем архидьякон, покинув у собора изумленного Шармолю, тихо подошел к ним и, никем не замеченный, стал наблюдать за молодыми людьми, всецело поглощенными рассматриванием кошелька.

Феб воскликнул:

– Кошелек у вас в кармане, Жан! Да это похоже на отражение луны в воде: и видишь ее, и нет ее там! Черт возьми, да я готов пари держать, что вы насовали туда одних камешков!

– А вот полюбуйтесь, какими камешками набит мой кошелек! – хладнокровно возразил на это Жан и без дальних разговоров высыпал содержимое кошелька на ближайшую тумбу с видом римлянина, спасающего отечество.

– Фу ты, черт! – пробурчал Феб. – Большие беляки, мелкие беляки, турские монеты, парижские монеты и даже настоящие лиарды! Да это восхитительно!

Жан сохранял свой невозмутимый вид.

Несколько лиардов скатилось в грязь, и восхищенный капитан бросился было их подымать.

Но Жан остановил его:

– Стыдитесь, капитан Феб де Шатопер!

Феб сосчитал деньги и торжественно обратился к Жану:

– Знаете ли вы, Жан, что тут двадцать три парижских су! Сознайтесь, что вы кого-нибудь ограбили сегодня ночью на улице Перерезанных глоток!

Жан тряхнул своей белокурой кудрявой головой и произнес, презрительно прищурив глаза:

– На то у нас имеется полоумный братец – архидьякон.

– Ах, черт побери! – воскликнул Феб. – Вот достойный-то человек!

– Пойдем выпьем, – предложил Жан.

– Куда же пойдем, – спросил Феб, – разве в кабак «Яблоко Евы»?

– Не стоит, капитан, пойдем лучше в «Старую науку», мне там больше нравится.

– Ну ее к черту, «Старую науку». Вино лучше в «Евином яблоке». И там у самой двери вьется на солнышке виноградная лоза. Я люблю на нее смотреть, когда пью.

– Ну ладно, отправимся к Еве, – согласился студент, беря капитана под руку. – Кстати, дорогой капитан, вы только что упомянули улицу Перерезанных глоток. Так не говорят. Мы уже теперь не варвары. Нужно говорить: «улица Перерезанного горла».

И оба друга направились к «Яблоку Евы». Незачем и говорить о том, что они предварительно собрали рассыпанные деньги и что архидьякон последовал за ними, мрачный и расстроенный… Тот ли это Феб, проклятое имя которого не давало ему покоя со времени его разговора с Гренгуаром? Он не был в этом уверен, но достаточно было этого магического слова, чтобы заставить архидьякона крадучись последовать за беспечными друзьями, прислушиваясь к их разговору и тревожно наблюдая за малейшими их движениями. Впрочем, весьма нетрудно было слышать все, что они говорили, потому что приятели нисколько не заботились о том, что другие прохожие могут услыхать их. Они разговаривали очень громко, болтая о дуэлях, женщинах, попойках и всяких сумасбродствах.

На углу одной улицы к ним донесся с ближайшего перекрестка звук бубна. И Клод услыхал, как офицер сказал студенту:

– Черт возьми! Пойдем скорее!

– Почему?

– Боюсь, чтобы цыганка не увидала.

– Какая цыганка?

– Да та, что ходит с козой.

– Эсмеральда?

– Она самая. Все забываю ее дурацкое имя. Пойдем скорее, а то она меня узнает. А мне вовсе не хочется, чтобы она заговорила со мной на улице.

– Да разве вы ее знаете, Феб?

Тут архидьякон услыхал самодовольный смех капитана, прошептавшего что-то на ухо Жану. Потом Феб снова захохотал и с победоносным видом тряхнул головой.

– Правда? – спросил Жан.

– Ей-богу! – отвечал Феб.

– Сегодня вечером?

– Сегодня вечером.

– И вы думаете, что она придет?!

– Да что вы, Жан, разве в этом можно сомневаться?

– Ну и счастливчик же вы, капитан Феб!

Ни одно слово из этого разговора не ускользнуло от архидьякона. Зубы его стучали, как в лихорадке, и он весь дрожал. На секунду он остановился, присев на тумбу, как пьяный, а затем снова пустился вслед за молодыми шалопаями.

В ту минуту, как он их догнал, они уже оставили интересовавшую его тему, и до его слуха донесся припев старинной песни, которую они распевали во все горло:

Les enfants des Petits-Carreaux
Se font pendre comme des veaux![110]

VII. Мрачный монах