Собор

И уже по мостовым предместий звенит копытами свобода, уже дверь собора настежь, кони у собора дымятся без всадников, с порожними седлами. А те хозяйничают внутри — распахнули царские врата, тянут ризы, чаши, утварь разную, покрывала, рушники работы петриковских вышивальщиц… Здоровенный гуляйполец присел, разулся, наматывает на ножищу шелковое покрывало, мимо него пробегают дружки, зубами поблескивают в хохоте.

— В шелковых онучах будешь ряст топтать?

— А что? Будем, брат, из багряниц онучи драть… Так и делаю.

В алтаре тоже гогот, там рубаки из Волчьей сотни причащаются, пьют, запрокинувшись, вино прямо из золотых чаш!.. А попа и близко нет, не бежит добро свое спасать, где-то в чулане обмирает от страха. Наслышан уже, видно, как эти хлопцы одного попа, заподозренного в белом шпионаже, поймали и на станции Синельниково живьем в паровозную топку впихнули. С хохотом запихивали, — поп оказался толстым, пузатым, в топку не влезал. Очень не хотел, чтобы сала из него натопили, вырывался из рук, шейное позвонки выкручивал и натужно, с ненавистью бросал в глаза Махно одно только слово:

— Сатана… Сатана…

Пронзительный свист раздается на весь собор. Это Штереверя-взводный вышел из алтаря в шапке лохматой, в ризах внакидку и свистнул вверх, чтобы показать свою удаль, бесстрашие. А откуда-то из тени, сбоку, наперерез ему вдруг басовитое, властное:

— Не свисти, свистун!

Кряжистый седоусый Яворницкий как из-под земли вырос — многие из махновцев знали его в лицо.

— Чего тебе надобно, дед? — насупился Штереверя.

— Должен бы знать обычай отцовский… Не положено свистеть в доме!

— Да разве же это дом?

— Тем паче! Храм! Храм красоты, истории, храм, зодчества казацкого… А вы как в конюшне…

— Замолчи, дед! А то у нас за такие разговорчики — знаешь что?

— А что?

— Раз — и кишки вон — на телефон! Ты же видишь, при сабле я; один взмах — и дух из тебя выпущу!

— Мой дух, парубче, тебя не боится.

— Ой ли? — Штереверя, удивленный, подбоченился перед профессором. — Бессмертный ты? Ни пуля, ни сабля тебя не берет? А то давай попробую…

— Ты меня саблей не пугай!.. Репин-художник меня писал, а ты хочешь рубить, сопливец! Слышишь, пороги днепровские ревут? И могилы гомонят, и ветры поют — то все мои союзники! Дело мое века переживет! — Голос Яворницкого звучал в соборе мощно и властно. Словно вовсе не пугала его вооруженная стая.

У одного из махновцев, принявшегося высекать огонь на прикури Яворницкий вырвал из рук и кремень и трут. Бросил на пол, стал сердито затаптывать.

— Невежды! Разорители! Горшкодеры! Прочь из собора!

— Ой, папаша, пристрелим! — сам удивляясь своей выдержке, говорил махновец, поднимая с полу кремень.

— Коли у тебя пустая макитра на плечах, стреляй, — бунтовал профессор. — На твоей стороне сила, а на моей — правда. Сила развеется, а правда — никогда!

Гудящий гневный голос его гремел на весь собор, снаружи услышали, закричали:

— А ну, профессора сюда! Сам Нестор Иванович будет его допрашивать.

И вот они стоят перед собором, этот кряжистый крутоплечий грамотей с запорожскими усами и перед ним увешанный оружием, костляволицый, с сальными патлами на плечах повелитель стихии. Колючим своим взглядом Махно сверлит профессора, а тот на него спокойно смотрит сверху вниз.

— Из-за чего, профессор, с моими хлопцами не поладил?

— Из-за огня. Не креши, говорю, а он крешет… Ему хоть и сжечь собор… Ишь, нашелся Герострат с хутора Голопупенского… А ты его строил?

«Как он смеет так говорить со мною о моих орлах? — долбил его взглядом Махно. — И почему я слушаю его? Почему терплю? Какая сила за ним? Не оттого ли дерзость, что вокруг уже морем коммуния наплывает? Или и вправду он смерти не боится? Такая отвага запорожская живет в этом усатом чудаке?»

— Тебе не нравится, профессор, мое войско или мои идеалы?

Ус Яворницкого сердито шевельнулся:

— То не идеал, к которому идут через руины да через трупы. Стихия разрушений — не моя стихия…

— Батьку! Да что мы с ним антимонию разводим? — колыхнулась толпа. — Сразу ж видно — контра, враг повстанчества… В мужицкую вышитую сорочку вырядился, а дома, может, буржуйские шубы моль проедает!

Нахмурился Махно, злые тонкие губы стали еще тоньше: «И впрямь — что это со мною? Раньше бы ты у меня и не цыкнул, говорун. За один такой взгляд я б тебя на тот свет… А сейчас и верно антимонию развожу! К чему-то прислушиваюсь в себе? Что-то хочу услышать? А что слышу? Непримиримость твою? Рев порогов, что за тобою ревут?.. Царя не испугался, но я-то ведь для тебя выше, чем царь!»

— Джуру сюда! Ягора!

На яростный окрик Махно сразу же вытолкнули из толпы мальчишку с кнутом. Махно ткнул ему в руки наган.

— На! Укокошь, — кивнул на Яворницкого. — Все войско наше он оскорбил.

Наган тяжелый, тянет детскую, неокрепшую руку вниз, весь барабан набит патронами. Смертью набит.

— Целься! Целься ему прямо в кишки! — подзуживает толпа. — Нажимай! Пли!

Ноги подкашиваются у мальчугана, в глазах темнеет. Выскользнул из руки наган, упал наземь.

— Не буду!

— Почему?

— Не буду… и тольки!

Махно аж заржал холодным смехом.