Собор

— Какой еще знакомый? — исподлобья взглянул он на этого нахала посыльного. — Если кому надо, пусть зайдет, здесь все свои!

Парень ухмыльнулся, отступая в сумрак, а в это время гулко хлопнула калитка, и из-за угла дедовой хаты вышел на свет необычно-бледный, в дорожной спортивной куртке Микола Баглай. Можно было подумать, что хлопец навеселе, если бы не знала Зачеплянка, что он не пьет, — такой необычной была его бледность, усиленная электрическим освещением, и, этот суровый излом бровей — черных, густых, баглаевских.

Внутренне вздрогнув, Елька смотрела на него с тревогой, почти с молящим выражением, в глазах ее застыли и страх и ожидание.

Баглай улыбнулся ей:

— Можно вас на минутку?

Она сразу встала. Может, слишком даже поспешно встала, удивив этим присутствующих. Без единого слова, с молчаливой готовностью подошла она к Баглаю, позволила взять себя под руку. И по тому, как они, уже в паре, направились к калитке, как уходила Елька, даже не оглянувшись на оставшихся у стола, с каким-то вызовом неся свою баламутную голову, все поняли, что эта их «минутка» может затянуться надолго. Бывает, такие минутки затягиваются на всю жизнь!

Все молчали, ошарашенные.

— Вот так кино! — только и промолвила среди тягостного молчания Шпачиха.

Кипящий гневом Лобода послал в сторону Шпачихи уничтожающий взгляд, видимо считая старуху изменницей. Затем, ни на кого не глядя, нахмуренный, как туча, поднялся из-за стола и, не проронив ни слова, тяжело поплелся в темень Ягорова сада.

Музыки не было, Орлянченко с транзистором так и не появился, однако оказалось, что только теперь и можно было погулять по-настоящему.

Первой с каким-то лихим разудалым выкриком осушила полный граненый Шпачиха и пустилась в пляс. Сема-шабашник затянул песню, к нему присоединилась Наталка и братья Владыки, развеселился даже Катратый.

— Вот тебе наша шашлычная, — крикнула в сторону сада, вновь присаживаясь к столу, Шпачиха. — Вот тебе и навстречу пожеланиям трудящихся!

Теперь, не скрывая подробностей, стала она рассказывать, как просил ее Лобода «провести соответственную работу среди Ельки», — гостинец привез, и как — взяв на душу грех — она долго уговаривала девушку, а потом пришла домой и, поверите, аж заплакала!

— Да как же это я, думаю, на гостинец совесть променяла? К тому же квартальная, а в прошлом — героиня четвертой домны! Весь стаж жизни правдой добыт, а тут сплоховала, покривила душой!.. Бес какой-то попутал. — И опять прокричала в сад: — Не прячься там в кустах, Володимир!.. Родительницы твоей нет в живых, так хоть мы за нее скажем… Как нянчила она тебя, как любила, младшенького… Соколом жизни хотела тебя вырастить, да ты бы и мог, по примеру старших братьев, быть соколом жизни! А ты? По блату жениться решил. Где твоя совесть — в груди или в сейфе на замке? Кем ты становишься, подумай! О родительнице своей подумай! Может, хоть ее любовь из могилы тебя всколыхнет!..

Шпачиху слушали и не слушали, у всех теперь отлегло от сердца; стало вдруг ясно, что здесь затевалось нечто недоброе, и они в этом недобром принимали участие, и только с уходом Ельки освободились от ложности своего положения, от стыда, от принужденности и фальши, им навязанных. Братья Владыки, забыв, что уже собирались уходить, снова затянули песню в два голоса. Разгоряченная Наталка, повиснув на их плечах, подхватила высоко, и, словно на ее зов, как из-под земли, вырос законный ее Костя-танкист с исправным баяном и лихо растянул мехи на всю грудь. Компания Орлянченко тоже вернулась, и сам Ромчик появился, смирненький, с наивной усмешечкой, как будто ни в чем и не был замешан.

Только той пары, что отлучилась «на минутку», здесь так и не дождались.

Впрочем, о них уже и не думалось. Песня, взметнувшись ввысь, поманила, позвала в этот вечер многих, кто поначалу отказался, кто бойкотировал, каждый на свой лад, эту псевдопомолвку, ложные эти смотрины. Зачеплянка ожила, один за другим стали появляться во дворе у Катратого работяги, которые, отработав вторую смену, готовились было уже ко сну, примчалась и Баглаева Верунька — круглолицая, полненькая, в белоснежной косынке. Катратый ни на кого не затаил обиды за давешний отказ, принимал радушно, как прежде когда-то умел. Угощая Веруньку, охмелело взывал к ней:

— Режь гусей, Верка! Бери нож и режь их, окаянных, вон они под сараем гогочут!

А потом оборачивался сердито к саду:

— Где же тот… изуит?

— Иезуит! — скромно поправлял его Ромчик.

— Изуит! — гремел Катратый еще пуще.

Давно так не гуляла Зачеплянка. Уже и те, кому надо было в ночную, промчались на велосипедах к собору, а со двора Катратого никто не уходил. Это ж Веселая! Должны повеселиться, раз уж собрались. Людей радовало, что все так счастливо обернулось, радовала песня, объединившая всех, радовали те двое, которых до сих пор нет. Это по-зачеплянски! Вот так надо жить: пришлось по сердцу — подошел, взял за руку и повел! На такой шаг без любви духу не хватит! Только любовь дает право на это!