Собор

Гроза стихает, конвой увеличивает скорость, машины более гладко мчатся по мокрому озеру асфальта, и тело Пуньо уже не так скачет на носилках. Фелисите уже реже приходится прикасаться к его отвратительной коже, к этому наполовину органическому творению, сложенному из множества искусственным образом спроектированных и выведенных симбионтов, цвет которого заставляет вспомнить о старинной скульптуре, фактура ― грибовидную наросль, а запах (которого Пуньо, понятное дело, не ощущает, поскольку лишен чувства обоняния) ― пашущий в сырую жару старинный крематорий. Под этой кожей ― и это видно невооруженным глазом ― мышцы Пуньо не укладываются так, как должны укладываться мышцы ребенка. На ощупь они словно камень. Ороговевшие наросли на его лысом черепе тоже чему-то служат, была, видно, какая-то цель в их прививке, но охраннику они кажутся совершенно уж оскорбительной гадостью. В особенности же, в соединении с птичьими, хищными когтями на пальцах рук и ног мальчика и совершенно чудовищно деформированными стопами.

Охранник читает книжку лишь затем, чтобы не глядеть на Пуньо. Но этот бой он проигрывает. У него есть сын приблизительно того же возраста, и вот это бьющее в глаза, карикатурное извращение известного ему лишь по кодовому наименованию ребенка ― наводят его, вопреки собственной воли, на горькие, болезненные ассоциации. Зато у Фелиситы Алонсо лицо словно посмертная маска. Ее отвращение имеет другую природу. Ведь это она должна была всякий раз переубеждать Пуньо, что все делается для его же добра. Все будет хорошо, говорила она, а он знал, что она лжет, но хотел слышать эту ложь, много лжи, повторяемой часто, с верой и силой.

Все будет хорошо. И добро тоже существует, он знал это, благодаря видеофильмам Милого Джейка. Это какое-то теплое свечение, белизна и тихая, спокойная музыка, а еще смех множества людей, и матери с детьми, и обнимающиеся влюбленные, и место, где можно укрыться, дом; это какое-то сияние, и он все время к нему стремится.

КОГДА ТЫ ЕЩЕ ВИДЕЛ СНЫ

Ты никогда не плавал, не умел плавать, но в Снах делал именно это. Ты нырял в глубине, а там было светло. Чаще всего, ты света боялся, но только не в Снах, не в Снах.

Он начал появляться уже после перевода тебя из общего крыла в изолированную комнату на первом этаже. Это не было карантином, не было и тюрьмой, не совсем так ― просто теперь ты уже не обладал возможностью контакта с другими учениками Школы: потому-то тебя и изолировали. Сама же комната была даже больше и лучше оборудована. Вот только окон здесь не было. Здесь ты погружался в сон удивительно легко.

Потому что, когда ты еще видел сны… ах, какие же это были сны! Какие чудесные, отвратительные, дикие и красивые Сны! Бездыханно просыпаясь в абсолютной темноте ночи, в пропитавшейся потом постели, в прохладном воздухе замкнутой комнаты, вовсе не испуганный, самое большее ― смертельно изумленный, парализованный дезориентацией ты долго пялился в мрак, безрезультатно пытаясь понять видения, из которых только что вынырнул ― пытаясь понять, откуда они взялись у тебя в голове, какое воспоминание, какая ассоциация их породили.

Не раз, не два и не три; эти Сны приходили каждую ночь, и не было от них никакого спасения. И даже в свете дня настигали они тебя неожиданно, в половине какого-нибудь действия, в разрыве мыслей — тогда ты морщил брови, терял слова: что это? Откуда взялось? Вместо бессмысленных каракулей или же правильных фигур, в такие мгновения глубинной задумчивости из под твоего карандаша появлялись странные, волнистые формы, непонятные силуэты, гипнотические орнаменты. Придя в себя, ты долго и изумленно вглядывался в них.

Ты уже не поддерживал контакта с другими, и сам пришел к тому поспешному выводу: это все из-за комнаты, все Сны отсюда. Тебе открылся закон: Сны начали сниться сразу же после перевода, в ночь после отделения тебя от группы.

― Ты знаешь про Сны, ― сказал ты однажды Девке, сменив тему прямо посреди дискуссии о театре но [29]. — Заберите меня из этой комнаты.

― Что ты говоришь, Пуньо? Про какие сны?

Но ты прекрасно знал, что она лжет.

А Сны были такие:

Сначала вода. Может и не вода, но какая-то жидкость. Но, возможно, и не жидкость, а висящая повсюду субстанция, тяжелая и липкая, болезненно замедляющая всякие движения. Во всяком случае ― ты в ней плыл. Нырял. К свету. Вниз? Так подсказывала бы логика, но сны ― тем более, Сны ― обладают собственной. Точно так же свет мог означать и верх.