Собор

― Нас как будто бы уже и нет. У вас когда-нибудь были документы? Вас где-нибудь регистрировали, не считая полицейских картотек? У скольких из вас хоть фамилии есть?

― Что ты хочешь этим сказать, Пуньо?

― «Механический апельсин» видел? В этой Школе нет никого такого, кого бы по сути своей не направили в исправительное учреждение.

― А я вам говорю, что это какие-то медицинские эксперименты. Станут из нас пересаживать мозги, сердца, печенки…

― …каким-нибудь скрюченным, чертовски богатым дедам.

― Но ведь это не частное предприятие!

― И на кой черт вся эта наука? Нет, это бессмысленно. Сегодня мне приказали переводить параллельно на три языка. А потом еще дали посмотреть какой-то нудный балет, думал, что я там и чокнусь.

― Малыша снова тестируют.

― Что, Малыш, ничего не помнишь?

― Ты знаешь, как оно бывает. Дают тебе что-то выпить, а потом просыпаешься часа через два и как будто наширялся.

― Тут миллионы. Десятки миллионов. Оборудование какое, сами видели. Должно же это как-то вернуться.

― Френк грозился, что забастует.

― Это как же?

― А перестанет учиться.

― Чего он хочет?

― Я разве знаю?

― Ну, и что ему ответили?

― Мне не повторял. У него была беседа с Сисястой.

― Явно она его напугала.

― Поначалу говорили, что нас просто отошлют, если не будем учиться. Ну, и действительно, помните тех бунтарей? Не едят, не пьют, ни слова из них не выдавишь; их тоже увозили. А на тебе, Пуньо, чего висит? Два убийства?

― Ага. Говорю ж тебе, у них тут на каждого крючок имеется. Даже если и убежит ― так что сделает? Может это и тюрьма, но вот скажи мне, Джим, или ты, Ксавье: вы когда-нибудь жили с такими удобствами?

― Нет, Пуньо, ты, блин, больной! Решетки эти видишь? Видишь?

― Пусти его!

― Хрен тебе, парень. И не говори, что сам бы не смылся, если бы имел оказию.

― Ясен перец, смылся бы. Хотя… даже не знаю, может и нет. А что, вам тут так паршиво?

― Дурак ты, Пуньо, дурной как слепой петух.

― Бежать…

― …всегда надо.

Тогда еще никто из вас не знал, что не только комната Ксавье, в которой вы собирались, но и любая другая, коридор и туалеты ― все до одного помещения плотно нашпигованы безостановочно записывающей видео- и аудиоаппаратурой, миниатюризированной чуть ли не до абсурда. От этих камер и микрофонов не скроется никакое ваше слово, никакой ваш жест, гримаса на лице, незавершенное движение. В безлюдных подвалах Школы ― о чем, случайно подслушав, ты узнаешь намного, намного позднее — ненасытный суперкомпьютер складирует в себе разбитые на цифровую пыль образы с миллионов метров видеопленок.

СЕЙЧАС

А правда такова, что он уже никогда не поглядится в зеркало и не увидит своего тела, пускай даже и записанного на видео.

«Пуньо, дорогой мой, — сказала ему пару недель назад Девка, — ты уже не человек».

Так кто же? Ты Пуньо. Пуньо. Помни. Образ собственного тела заменил образом своего имени. Когда он размышлял «Пуньо» ― а размышлял часто, ему приказывали размышлять так, чтобы не забыл о себе ― из этого слова для него развивался некий молодой полубог, который, словно из куколки бабочка, должен будет стать титаном. В имени была сила. Ему все разъяснили. Нет никакого другого, подобного тебе, Пуньо. Ты единственный. Да, да.

Потом Фелисита Алонсо уже не могла глядеть на него без отвращения, только это было после операции на глазах, так что его не ранило выражение на ее лице. Зато он мог видеть ее кости, распускающуюся в ее желудке пищу, обращение насыщенной и бедной кислородом крови в ее организме. После его попытки самоубийства ей пришлось проводить с ним много времени, и именно тогда он начал слышать ее мысли. Пуньо верил в могущество собственного слуха, ведь он слышал все ― а значит, и ее мысли.

Такое невозможно, сказали ему, мысли услышать невозможно. Но он знал свое. Страх издавал у нее в голове короткие и очень быстрые, шелестящие звуки. Усталость же была длительной, низкой вибрацией жирного баса. Гнев стонал на высоких тонах, время от времени срываясь в какофонию. Фрустрации [28] были слабенькой пульсацией реверберирующего барабана.

Пуньо говорил им про все это, только они ему не верили. Как раз тогда они приняли решения кастрировать его от снов. Всех тех снов и мечтаний, которые у него были и только должны были появиться. Потому-то сейчас, находясь в сознании, хотя и отрезанный от мира и загоняемый мертвым балластом памяти в прошлое ― он видит единственный доступный ему сон: иллюзию телепатии. У меня есть, я владею, я украл их мысли ― говорит он себе, замкнутый в тюрьму собственного тела.

Я. Владею. Украл.