Собор

И, выпустив Елену из своих объятий, он отвернулся, вконец расстроенный и удрученный.

IV

На другое утро Андрей Иванович по настоянию Елены побывал у своего учителя и довольно сбивчиво, но все же понятно рассказал ему об услышанном Еленой разговоре.

Монферран выслушал его спокойно, во всяком случае, внешне спокойно. Кое-какие слухи о жалобах Брюллова до него уже долетали. Тем не менее такое категоричное и неожиданное обвинение было слишком диким.

Едва Штакеншнейдер ушел, внешняя невозмутимость слетела с Огюста, и он, не сдержавшись, разразился бранью, после чего залпом выпил бокал мадеры и только тогда немного успокоился.

— И как тебе это нравится, Лиз? — спросил он жену, которая слышала весь этот разговор с Андреем Ивановичем, но ни разу в него не вмешалась.

— Может быть, врут про самого Брюллова? — предположила Элиза. — Может быть, он так и не говорил… А если говорил, значит, он негодяй.

— Вот именно, Лиз, — Огюст покраснел еще сильнее и сердито отвернулся. — Вот именно! Или он негодяй, или я.

— Ты-то почему?

Его глаза вспыхнули:

— А ты не допускаешь мысли, что я действительно тяну с него деньги, а?!

Элиза пожала плечами:

— Тем более, он — негодяй. Если уж такой уговор меж вами был, он обязан его исполнить. А говорить об этом во всеуслышание — бесчестно вдвойне. И вообще мелко и гадко! Не думала, что он так может… Поговори с ним, Анри.

— И не подумаю! — махнул рукой Монферран, — Только выйду из себя и совсем испорчу дело. Мне надо, чтоб он у меня работал, понимаешь, Лиз? Плохой он человек или хороший — сейчас мне неважно. Он великий художник, а не великий такого плафона, как мне нужно, не напишет.

— Но он же испортил эскиз, — напомнила Элиза.

Огюст сморщился:

— Ну что ты судишь о том, чего не видела? Не испортил он его. Эскиз великолепный, только он не к месту там, где должен быть, а мсье Брюллов не видит этого… Увидит, я полагаю. Ты понимаешь, Лиз, ему предстоит расписать вогнутую чашу площадью в восемьсот шестнадцать квадратных метров! Это же кусок свода небесного… Для такой работы академической школы мало. Здесь душа нужна, смелость нужна. Гений нужен.

Элиза задумалась.

— Ты уверен в его гениальности, Анри? — спросила она.

— Я вижу ее, — ответил Огюст. — Подожди, вот напишет плафон, и тогда ты тоже увидишь.

Но дальше дело обернулось совсем скверно. Неделю спустя Монферран узнал, что кому-то из своих знакомых Карл Павлович письменно сообщил, будто вынужден был ради продолжения своей работы уплатить главному архитектору комиссионные. В среде друзей Брюллова грянула буря.

Но как бы ни возмущались они, Монферран, разумеется, возмутился куда сильнее. Нервы его не выдержали, и он в тот же день, как узнал эту новость, поехал к Брюллову.

Кучер его остановил карету возле подъезда, украшенного старинными фонарями, ровно в час дня. Архитектора мучила мысль, что у него еще уйма дел сегодня, а после разговора, который ему предстоит, работать ему будет нелегко…

— Подожди меня! — крикнул он кучеру, выскакивая из кареты.

По лестнице он взлетел в несколько секунд и, на миг остановившись перед дверью, перевел дыхание. Потом дернул колокольчик.

Дверь не отворялась целую вечность. Наконец замок заскрипел, одна из створок двери подалась вперед, и в узкой щели показалось лицо пожилого лакея.

— Что угодно? — настороженно спросил он.

— Я к господину Брюллову, — ответил Монферран.

— Но его нет, — промямлил слуга.

— Ложь! — спокойно проговорил Огюст и, решительно перешагнув порог, заставил лакея отступить.

 Брюллов сидел у себя в кабинете, возле окна, в кресле, с книгой на коленях. Но он не читал книгу, а, кажется, дремал. Его ноги были прикрыты теплым пледом, хотя в двух шагах от него горел огонь в камине.

Дверь кабинета распахнулась с шумом, и художник очнулся от своей дремоты. Резко повернув голову, он с изумлением уставился на вошедшего:

— Вы?!

Невероятным усилием Монферран взял себя в руки.

— Сударь, — проговорил он тихо и глухо, — за что вы на меня клевещете?

Художник повернулся в кресле, и на лице его появилось выражение негодования и раздражения.

— Что вы хотите сказать этим, господин Монферран? — спросил он.

Огюст почувствовал, что краснеет.

— Я хочу сказать, — произнес он с акцентом лишь чуть сильнее обычного, — что вы распространили по всему Петербургу, будто я вымогал у вас деньги за выполнение заказа… Для чего вы это сделали? И для чего заявили, будто уплатили мне эти деньги? Ведь вы говорили и даже писали и то и другое?[75]

Карл Павлович отложил книгу, отбросил край пледа и сделал движение, собираясь встать, но передумал и лишь выпрямился в кресле. Его лицо, и без того очень бледное, сделалось еще бледнее.

— Послушайте, сударь! — голос его сломался, задрожал. — Мне не совсем ясно, для чего вы явились ко мне и как посмели сюда ворваться! И к чему ваши вопросы… Говорил ли я то и другое? Да, говорил.

Огюст так стиснул в руках свою трость, что едва ее не переломил.

— Скажите, — спросил он глухо, — когда я говорил с вами о пятнадцати процентах? Когда это было?

Художник пожал плечами: