Собор

Сорокалетний тенор на сцене выглядел лет на десять моложе, хотя, словно издеваясь над традициями, почти не прибегал к гриму. Высокий и тонкий, порывистый, как будто он весь был только из нервов, Джанкарло, кроме летящей походки, оленьей гибкости и стати, кроме свободных раскованных жестов, был наделен великолепной мимикой, которая иногда меняла его лицо настолько, что оно делалось неузнаваемо. Он был красив той обжигающей, далекой от совершенства, но изумительно смелой красотою, которую нельзя назвать дикарской, ибо она слишком изысканна, но хочется назвать чувственной, потому что ее пылкая прелесть волнует больше, чем восхищает… И этой красоте сам Джанкарло не придавал, казалось, никакого значения, потому что, пользуясь в полной мере подвижностью своего лица, он делал с ним все, что хотел, и оно, отражая страсти, которые он изображал, становилось порою если не безобразным, то почти пугающим… Он был действительно великим актером. И при этом у него был действительно божественный голос!

Огюст всегда любил музыку и всегда с радостью ее слушал, но пением всерьез не увлекался; во всяком случае, в юности Римская опера поразила его куда меньше органа в церкви Санта-Спирита. И вот теперь он понял, что человеческий голос может околдовать и потрясти, может окрылить, может вдохновить, породить восторг и скорбь.

В этот вечер давали «Ифигению в Авлиде», и Чинкуэтти в роли Агамемнона был слишком молод, просто юн, и это возмутило бы зрителей, если бы голос певца не восполнял того, чего он не пожелал восполнить гримом, не стирал его дерзкой молодости, не добавлял к его пылкости мудрой усталости, не передавал множеством красок боли, смятения и отчаяния.

Элиза слушала откровенно потрясенная и потерянная, со слезами на глазах. Огюст ловил себя на том, что и сам минутами готов был расплакаться, и его это начало забавлять: он не ожидал от себя такого.

«Надо же! Колдун какой! — подумал архитектор почти с возмущением. — Ишь ты, заворожил… И что в нем такого, позвольте? Голос? Лицо? А ведь, кажется, обычный писаный красавчик… Убрать дьявольскую мимику, и будет вылитый Антуан Модюи!»

Это сравнение его рассмешило, и он немного пришел в себя и решил, чтобы не показаться самому себе восторженным мальчиком, хотя бы оглядеть зал Итальянской оперы, где он много лет не был, и посмотреть, кто в этот вечер пришел сюда.

Они с Элизой сидели в партере и не на самых лучших местах. Партер был полон, а в ложах, хоть и было, как всегда, свободно, но ощущалось некое движение: кто-то возникал из полутьмы позади сидящих в креслах вельмож и их дам, и жадные лица обращались к сцене, чтобы поверх голов избранных счастливцев посмотреть на «звезду». В ложи проникали в силу родственных связей, знакомств, под предлогом простой вежливости, а на самом деле — с единственной целью как следует разглядеть «божественного Чинкуэтти».

Оглядывая ложи, Монферран в одной из них увидел Василия Петровича Кочубея. Ничего странного в этом не было, но только князь оказался не в своей ложе, не в той, которую занял перед началом представления.

Там, куда он вошел, в полном одиночестве сидела молодая дама. Когда князь подошел к ней, она, с явной неохотой оторвавшись от сцены, повернулась к нему, протянула руку, и Кочубей ее почтительно поцеловал.

Огюста не удивило, что он не знает этой дамы. Он вообще мало кого знал в свете, кроме тех, для кого ему приходилось строить, или тех, кто приходил к нему взглянуть на его коллекции. Но внешность этой женщины показалась архитектору примечательной, и он украдкой стал ее рассматривать, радуясь возможности ослабить гипнотическое воздействие сказочного голоса Джанкарло.

У незнакомой дамы было смуглое овальное лицо с тем ярким румянцем, который дамы высшего света обычно стараются затушевать. При этом крупные ее черты были достаточно резки, но и прихотливо-правильны, в них была своеобразная гармония характера. Это лицо издали могло показаться красивым, вблизи могло испугать чуть не мужской силой, особенно заметной во взгляде ее светло-карих удлиненных глаз, спокойных, исполненных жесткой, неженской независимости. При этом очертания ее рта были мягки, подбородок невелик. Все это в сочетании с прекрасными темно-каштановыми волосами, приподнятыми над низким узким лбом, и локонами, обрамляющими щеки; в сочетании с высокой шеей и плавной покатостью худощавых плеч являло непонятный контраст, заставляло задуматься над природой этой странности, рождало мысль и о превосходстве, и об ущербности сразу.

Она была одета в темно-синее бархатное платье, с неглубоким декольте, ее голову украшал берет из того же бархата с небольшим белым пером, руки, опущенные на барьер ложи, были обтянуты черными шелковыми перчатками. Единственное украшение — небольшой бриллиантовый крест — блестел под узкой черной бархоткой в углублении между резкими ключицами.