Тридцать лет назад замечательный польский ученый профессор Мауриций Борнштайн опубликовал тезис о нарастающей шизофренизации мира. Этот тезис, как и многие оригинальные мысли, прошел у нас совершенно незамеченным. Возможно, время было неподходящим. Закончилась война, мы узнали правду об оккупационном кошмаре, концлагерях и преступлениях геноцида. Только шажок отделял нас от шизофренической действительности «эпохи печей». Да и какую опасность людям мог принести тезис о прогрессирующей шизофренизации, если мы только пережили «время презрения», в которое человек человеку приготовил самую страшную судьбу. Собственными глазами мы видели кошмар как из ужасного сна, словно перевернутую действительность, победу абсурда над разумом и сердцем, кафкианский мир оккупационных будней, попытку выбросить за борт не только «римское право», но и все общепринятые идеалы гуманизма. Того, что прошло, – нельзя было объяснить, используя этические критерии, которые нам внушали в детстве.
Гитлеровская оккупация – это не только миллионы человеческих жертв, но и своеобразное «промывание мозгов», после которого многие из нас вышли подозрительно настроенными к человеку, со страшным сознанием того, что достаточно только изменить условия, поставить нас в определенную ситуацию и каждый может оказаться чудовищем. Только сознание беспричинности бытия, страх, вытекающий из понимания бессмысленности человеческого существования, помогали каким-то образом объяснять период, который мы пережили, оправдывали компрометацию наших идеалов и позор нашего бессилия по отношению к масштабам преступления геноцида.
Тезис профессора Борнштайна не ограничивался утверждением, что в современном мире возрастает число больных шизофренией, хотя и это является фактом. Под шизофренизацией он понимал явление навязывания обществу галлюцинаторного видения действительности при помощи успешно завоевывающей мир философии экзистенциализма, а также искусства и, прежде всего, литературы, в которой доминирующим героем стал шизофреник.
Однако неужели возможно, что не только одежды, стили в искусстве бывали модными и немодными, но такими же модными или немодными могли стать болезни, мучающие человека?
В третьей четверти прошлого века медицинский мир много говорил о клинике и опытах Шарко. Его пациенток со знаменитой «Grande hysterie»[80], его методы лечения гипнозом и внушением без сна с большим интересом наблюдал молодой и никому еще тогда не известный венский невролог, Зигмунд Фрейд, а также молодой врач Аксель Мунте, который опыты Шарко прекрасно описал в своей «Книге из Сан-Мишель».
Фрейд много думал о явлении большой истерии, которую он видел у Шарко, и отсюда родилась новая этиология истерических состояний и других психоневрозов, появился психоанализ.
Но время текло, не прошло и сорока лет, как оказалось, что большая истерия Шарко постепенно стала исчезать, все меньше и меньше пациентов имело подобные симптомы. Сегодня в крупных клиниках случай большой истерии является редкостью, а психиатр даже с многолетней практикой может на пальцах одной руки пересчитать наблюдавшиеся им симптомы пациенток Шарко. В пределах мучающих людей психоневрозов произошел какой-то поразительный преобразовательный процесс; почти совершенно исчез невроз такого типа, зато на его месте появился другой: навязчивый невроз, содержащий в себе намного больше элементов раздвоения. И это произошло не только из-за более совершенной диагностики, а стало клиническим фактом. На место давнишней большой истерии в общественную жизнь начала все чаще входить болезнь, называемая шизофренией.
Мауриций Борнштайн задал себе вопрос: «Как появился этот патологический процесс? Почему он родился в первой половине нашего века, а в последние десятилетия все чаще давал о себе знать? Почему все более отчетливо обозначилась разница в аспектах психиатрической клиники девятнадцатого и двадцатого века?» Попытку ответа Борнштайн начинает с фразы, которая звучит так: «Каждая эпоха имеет какую-нибудь мыслительную и моральную ауру, свою, свойственную лишь ей атмосферу, свой дух, так было всегда в течение столетий, так случилось и сейчас».