Соблазнение Минотавра

В его присутствии, уже у самого порога, сразу снималось то странное, постоянное, почти болезненное напряжение, которое она испытывала вдали от него.

Он неторопливо взял ее чемодан и аккуратно поставил в стенной шкаф. В его движениях была какая-то центростремительность, ощущение безупречного подчинения закону всемирного тяготения. Его чувства и мысли вращались вокруг определенного центра, наподобие четко организованной планетарной системы.

К его ровному голосу, теплому и одновременно светлому, к его гармоничным манерам, в которых не бывало ничего резкого или грубого, к его мыслям, которые он взвешивал, прежде чем высказать, и даже к его вполне заурядной проницательности она испытывала такое сильное доверие, что готова была полностью подчиниться ему, полностью отдаться.

Доверившись, она прибилась к нему, благодарная и теплая.

Ясный, не похожий ни на кого, он отличался для нее от всех прочих мужчин. В потоке ее чувств он занимал свою, четко определенную позицию.

— Устала, Малышка? — спросил он. — Трудная была поездка? Все прошло успешно?

Он был всего на пять лет старше ее. Ему было только тридцать пять, но уже седые виски, и он говорил с ней отеческим тоном. Всегда ли он так говорил с ней? Она попыталась вспомнить его молодым, совсем молодым. Когда ей было двадцать, а ему двадцать пять. Но вырисовывался портрет, мало отличающийся от нынешнего. В двадцать пять он стоял перед ней точно так же, говорил точно так же и даже тогда называл ее «Малышкой».

Его ласковый голос, явное приятие и любовь так подействовали на нее, что у нее возникло искушение сказать: «Алан, я не актриса. И не было у меня никаких гастролей. Я вообще не уезжала из Нью-Йорка. Я все выдумала. Все это время я жила в отеле с…».

Она затаила дыхание. Как всегда, затаила дыхание, чтобы не сказать правду. Так было всегда, а не только сейчас с Аланом, и не только с любовником в гостиничном номере, когда тот начал расспрашивать ее про Алана. Ей пришлось затаить дыхание, чтобы утаить правду. Проявить себя настоящей актрисой, хотя таковой себя не считала, сыграть роль, которую она не признавала, описать путешествие, которого не совершала, вернуть образ той женщины, которая отсутствовала восемь дней, сделать все, чтобы с его губ не сошла улыбка, не испарились его доверчивость и счастье.

Короткая задержка дыхания позволила ей совершить это превращение. Теперь перед Аланом стояла актриса, заново проигрывающая прошедшие восемь дней.

— Поездка была изматывающая, но спектакль шел хорошо. Ты помнишь, как мне поначалу не нравилась эта роль. Но потом я вошла в образ мадам Бовари и уже на следующий вечер играла хорошо. Я даже усвоила ее особенный голос и жесты. Я полностью изменилась. Ты же знаешь, что от нервного напряжения голос становится выше и тоньше и появляется много ненужных жестов.

— Какая ты великолепная актриса! — воскликнул Алан. — Ты все еще играешь эту роль. Ты так вошла в роль этой женщины, что не можешь из нее выйти! Ты действительно делаешь много лишних жестов, и голос у тебя стал другим. Почему ты прикрываешь рот ладошкой? Боишься сказать то, что хочется сказать?

— Да, да, это жесты мадам Бовари! Но с этим пора кончать. Я ужасно устала, я так устала, но все никак не могу перестать… Не могу перестать быть ею.

— Я так хочу, чтобы ко мне вернулась моя прежняя Сабина.

И поскольку сам Алан сказал, что это была роль, из которой она не может выйти, поскольку он сказал, что перед ним не настоящая Сабина, не та Сабина, которую он любит, она вдруг начала чувствовать, что та женщина, которая оставила на восемь дней свой дом и провела это время с любовником в маленькой гостинице, которая была выбита из колеи неустойчивостью, непривычностью этой новой связи и испытывала от этого все растущее беспокойство, выражавшееся в лишних, ненужных движениях, хаотичных, как порывы ветра, как всплески волн, та женщина — на самом деле не она сама, а какая-то другая. Героиня, роль которой она играла на этих гастролях. Этим объяснялись и чемодан, и краткость, мимолетность этих восьми дней. Все, что случилось, не имело никакого отношения к самой Сабине, только к ее профессии актрисы. Она вернулась домой целая и невредимая и могла ответить преданностью на его преданность, доверием на его доверие, любить его как своего единственного — так же, как он любил ее.

— Я хочу, чтобы ко мне вернулась моя прежняя Сабина, а не эта женщина с новым, незнакомым жестом, закрывающая лицо, прикрывающая рот ладонью, словно она хочет сказать что-то, но не может или не должна говорить.

Он продолжал задавать вопросы. И когда, рассказав о своей роли, она была вынуждена описать город, гостиницу, других актеров, она почувствовала, как ее тайна заставляет сердце мучительно сжиматься, испытала невидимый прилив стыда, невидимый другим, но сжигающий ее, как лихорадка.

Теперь стыд стал ее одеянием, проник в ее жесты, смазал ее красоту, затуманил взор. Она воспринимала чувство стыда как утрату красоты, как отсутствие качества.