Соблазн. Воронограй

— Не возроптал, нет, не возроптал ты, сын мой, но лишь боль свою не смог сдержать. Вспомни, как Сам Спаситель на Кресте возопил: «Боже мой, зачем ты меня оставил?» В мире многое кажется несправедливо устроенным: торжествуют лжецы, обогащаются грешники, а праведники страдают и нищенствуют, много в жизни случайных болезней, смертей, необъяснимых поступков, когда один человек убивает другого или самого себя… Пытаться постигнуть всё совершающееся в жизни — значит хотеть узнать тайную волю Божию. Надо при всяком сомнении помнить, что ничто не делается безрассудно, но по великой надобности и по правде. На первый взгляд творится видимый непорядок, а со стороны Божией всё обусловлено, и впоследствии и нам, смертным, становится это очевидным. Попускает Господь многим праведникам быть в бесчестии и скорбях, но взамен даёт им богатство благодати и внутреннее утешение. Попускает Господь грешникам быть в благоденствии и процветании, но отнимает спокойствие совести и терпение духа. Не сдаваться на милость врагу, — заключил владыка, — но терпеливо сносить испытания и страсти, что посылает Всевышний, перенести всё, по примеру Господа нашего Иисуса Христа, и ты победишь, чадо, верь!

…А ведь так и получилось!

После внезапной смерти дяди Василия Васильевича словно подменили — ни былой оторопи, ни тени шаткости. Он сознавал свою полную правоту-и по старине, и по роду теперь он был великий князь. С этим согласились и Дмитрий Красный, и Шемяка, только Косой продолжал валять дурака:

— Смотри-ка, значит, прав был Василий, когда говорил в Орде, что от отца к сыну великое княжение передаётся!

Потом, оставшись в одиночестве и потерпев несколько неудач в своих домогательствах, Косой винился, заключал вечный мир, а затем снова и снова нарушал его. Стало очевидным, что необходимо последнее сражение, которое бы окончательно решило судьбу побеждённого. Оба Василия тщательно готовились к нему.

Перед выходом из Москвы в харатийной палате, как и в год объявления войны, князем Юрием, собрались на совет великий князь, Софья Витовтовна, владыка Иона, только вместо переветника Добринского был воевода Александр Брюхатый. И то ещё было несхожим, что верховное слово принадлежало только великому князю, а Софья Витовтовна из властной великой княгини превратилась в кроткую любящую мать, куда всё её буесловие делось.

— Я, Вася, литовских копейщиков позову, а? Их князь Иван Баба в Москву привёл.

Василий Васильевич ответил не вдруг, подумав:

— Во второй суйм[85] разве что поставить их…

— А Иван Можайский не отвильнет опять?

— Нет. В дяде я уверен.

— Но Шемяку поостерегись.

— Поостерегусь. Но отвращать не буду. А Дмитрий Красный всегда был мне друг.

Владыка Иона радовался, видя возросшую уверенность Василия, но опасался, не слишком ли он самоуверен? И не зря опасался.

Уж, кажется, знал Василий двоюродника своего Косого дальше некуда, однако вновь чуть не оплошал.

Косой сумел собрать несколько дружин в своём уделе и на Вятке. Привёл их к Ростову, где уже стояли полки великого князя. Битва могла бы начаться сразу же, но Косой, не надеясь на свои силы и желая искрасти великого князя, нашёл ухищрение — попросил перемирия до утра. По доверчивости и миролюбию Василий принял предложение, распустил своих ратников для сбора съестных припасов и корма для лошадей.

Находясь в шатре, он прилёг отдохнуть и услышал, как передаётся по земле конский топот. Выглянул наружу и обомлел: со стороны села Скорятино мчались во весь опор к его стану всадники Косого. Фёдор Басенок подвёл осёдланную лошадь, полагая, что придётся спасаться бегством, однако Василий не тронулся с места. Схватил медную воинскую трубу, изо всей мочи подал голос: ратники его услышали, вовремя подоспели и сразу же вступили в бой.

Косой, рассчитывая пленить великого князя, сам оказался в ловушке: со всех сторон окружили его хорошо вооружённые и обученные московские воины. Битва была ожесточённой, но скоротечной. И вот тут-то в горячности боя забыл, видно, Василий о Боге, в помрачении греховном вместо правосудия предался бесчеловечию…

Антоний вздрогнул и не успел подняться со скамьи, когда дверь его кельи без положенного стука и возгласа распахнулась и великий князь бросился к нему, припав, обнял острые колени монаха.

— Кловыня… Кловыня, брат мой во Христе, — повторял Василий. — Знаю, Бог не простит меня, — поднял он лицо, — но ты, ты простишь ли меня? Ты — простишь ли?…

Пожалей меня, Кловыня!

Не «честный отче» — обращался он к нему, как надо было бы, но в буре сердечной назвал его прозвище, и уже по одному этому понял Антоний, в каком нестерпимом страдании пришёл к нему человек.

Ранняя синяя ночь стояла за окном, но от новых сосновых стен сумрак в кельи был ещё светел, ризы Спасовы золотели от лампадных огней. Антоний с тоской обвёл глазами своё жилище. Сын духовный звал его от покоя, от молитвенной растворенности в смрадное пламя своей греховности, раскаяния, боли. И мысли не могло быть, чтоб отказаться: отойди от меня! Ибо заповедано: стучите и отворится вам.