Соблазн. Воронограй

С левого берега Волги возвращавшиеся из лесу с пчелиными колодами-ловушками бортники тянули верёвкой паром, что налажен был близ Телячьего переката. Наблюдая, как медленно, натужно, грудя тупым носом уже покрытую шугой и ледяным крошевом воду, передвигается бревенчатая сплотка парома, Шемяка вспомнил такую же переправу на реке Неглинной в Москве. Детьми он и брат Василий играли там жарким летом, когда гостили в Кремле у дяди Василия Дмитриевича. Возле мельницы-мутовки река расширялась, и для тех, кто хотел перебраться на другой берег, чтобы попасть в Арба-ат или Ленивый Вражек, налажена была переправа. Один раз увязался с Юрьевичами шестилетний Василий, наследник великого князя. Весело было перетягиваться туда-сюда, держась за осмолённую верёвку. В одно из причаливаний на той стороне маленький Василий увидел нарядную бабочку, погнался за ней, несколько раз падал на землю, чтобы накрыть её своей тафьей, да всё неудачно, потому что шапочка его, расшитая золотом, была мала и сминалась, как тряпица, бабочка каждый раз успевала сняться с цветка, он гнался дальше за ней… Юрьевичи ждали, пока он вернётся, а Васька Косой и скажи: «Давай бросим его тут». Согласно прыгнули на плот, в один миг переплыли к кремлёвской стене, очень довольные собой. «Пусть сам теперь тянет к себе брёвна, вот уж попердит! — сказал Шемяка, а брат выхватил укладной ножик и — ширк! — разрезал верёвку. Спрятались за кусты прибрежного тальника, наблюдали сквозь листву, давясь от смеха, как будущий великий князь с рёвом вытянул пустую верёвку.

Досталось тогда братьям от отца за эту проделку.

— Вот так я сейчас должен обрубить верёвку, и пусть Васька плачет на том берегу! — сказал вслух, как поклялся, Шемяка, сразу сбросив охватившее его кратковременное уныние и снова утверждаясь в решении: — Я — великий князь!

4

Зима пала рано, с обильными снегами. Ехать можно было только в одну лошадь, потому пришлось троечные сани запрягать гусем — вереницею, как летят дикие гуси. Коренник был запряжён в оглобли на длинных верёвочных постромках, перед ним шли вторая и третья лошади. Через лес по узкой дороге езда была удобна и быстра, лошади, боясь утонуть в сувоях снега, не сворачивали с бойной дороги, все три бежали быстро, но как только вышли в открытое поле, стали сбиваться, надо было их снова перепрягать из гуськовой в обыкновенную упряжь. Делать это приходилось часто, потому что путь из Углича к Твери пролегал по левому берегу Волги, где леса перемежались луговыми низинами и глубокими впадинами.

Бояре Константиновичи, сопровождавшие Шемяку, делали всё сноровисто и умело. Один из них был вершником — вёл переднюю лошадь, сидя в седле; второй ухабничим — следил, чтобы не занесло и не опрокинуло сани; старший из братьев, конюший Никита, закутавшись в тулуп, сидел на облучке крытого возка, следил за дорогой и за лошадьми. Именно Никита после первого привала в попутном сельце предложил съехать с просёлочной дороги на лёд Волги, которая встала надёжно и ещё не занесена глубоким снегом.

Так и поступили. На льду полозья саней не скрипели, а лошадиные копыта бухали по льду гулко, с протяжным, застывающим в морозном воздухе звоном.

Под вечер разыгралась метель, ехали почти наугад, но лошади бежали безнатужно, не требовалось даже и погонять их.

— Ишь, как одры[134] наши разбежались! — ликовал Никита.

— Словно под уклон несёмся! — радовался и Шемяка. — Эдак мы сами не заметим, как в гостях у Бориса Александровича будем.

Первым рассмотрел в белёсых сумерках очертания городской крепости Никита. Узнавал и не узнавал города.

Попался пологий съезд, выскочили на берег. Перед городской стеной тянулся заваленный снегом ров, утыканный чесноком[135].

— Вроде бы в Твери я таких колов не видел, — озадачился Никита, а малость погодя понял всё: — Так вот отчего лошади прытко мчались…

— Что такое? — отвернул высокий ворот тулупа Шемяка.

— Приехали, князь!.. В Углич прибыли, домой… Река-то там перевёрт делает, а мы, стало быть, не углядели, кругом-кругом и взад взяли… — Никита объяснял многословно и суетясь, понимая, что виноват он один и что гнев князя может быть очень страшным. Пока въезжали во двор, пока распрягали лошадей, он всё соображал, как избежать опасных объяснений.

Войдя в княжескую горницу, повесил на грудь лохматую рыжую голову, сказал голосом вовсе не виноватым, даже бодряческим:

— Князь, не вели казнить, вели слово молвить.

— Ну-ну, молви. А я послушаю, — недобро согласился Шемяка, но от рукоприкладства воздержался, хотя очень не прочь был в такой-то досаде. Просто руки были заняты — оттирал уши помороженные.

— Есть в Москве один ближний боярин великого князя, с которым мы давно в сговоре и согласии. Важный боярин, он тебе дороже целой ратной дружины.

Шемяка слушал недоверчиво, уж слишком хорошо бы это было. Буркнул:

— Кто такой?

— Иван Старков.

— Знаю. Татарская морда, а Ваське предан, как собака.

— Может, и собака, но такая, за которой палка не пропадёт.

— А какую такую палку Ивану помнить? Он всегда в чести у Васьки был.