Соблазн. Воронограй

— Низкий поклон и благодарение от Руси тем, кто добился кудры! — ввернул он очень удачно азиатское словцо, означающее борьбу с полной уверенностью в успехе. И очень угодил гостю, мурза отозвался совершенно медовым голосом:

— Карашо, что русский канязь занает про кудру — поход победы, да хранит его Сокрушитель препятствий, да пошлёт нам Сокрушитель препятствий благо решать наши общие дела!

И Шемяка продолжал голосом сладким:

— У нас, русских, каждое дело принято начинать с трапезы. Прошу за стол, любезный и драгоценный гость!

— Донгуз будет? — хитро прищурился мурза.

Но и это слово ведомо было Шемяке, он ответил протестующе:

— Как можно! Никакого донгуза! Раз мы друзья, то не можем не знать, что вы, татары, как и иудеи, не вкушаете свиное мясо.

— Потому и Василием не называем мы своих детей. А почему — «потому»? — опять дружелюбно прищурил и без того на щёлки похожие свои глаза Бегич.

Шемяка этого не знал, очень огорчился, что не может продолжать беседу, но Бегич с видимым удовольствием сам ответил на свой вопрос:

— У вас, христьян, всё не по-людски. У вас Дева рожает, Бог в трёх лицах… Святых много, а один — покровитель свиней, Василий по имени. Вы любите Василиев, один у вас есть даже даважды Василий, — хитро подвёл разговор к главному делу мурза. — Но теперь по велению нашего Царя будет на Руси вместо двух Василиев один Дамитрий…

— А где он? — с придыханием спросил Шемяка. — Этот… дважды Василий?

— В Курмыше… Его взял туда с собой царь.

— А не убежит? — уже не в силах был скрывать Шемяка охватившего его азарта и нетерпения.

Проницательный Бегич всё понял. Обозначил под тонкими усиками подобие улыбки, посмотрел в глаза Шемяке долгим жёстким взглядом:

— Двойной покровитель донгуза скорее вспотеет подмышками, чем помешает нашему дарагому Дамитрию занять великий стол в Москве.

«Значит, это дело решённое!» — возликовал Шемяка и, чувствуя сугубую важность минуты, постарался не уронить окончательно степенность, повернул разговор: — Отчего же царь из Суздаля поворотил в Курмыш, а не захотел повоевать Москву? — Спросил и с похолодевшим сердцем увидел, как посмурнел лицом мурза — явно не по душе ему пришёлся вопрос. Шемяка и сам сообразил задним умом, что не по зубам Улу-Махмету была Москва, что не по доброте своей поворотил он в Поле. Вот удивительно, на сколь неуловимых и тонких нитях висит иногда судьба человека — одна пустяковая промашка, и всё может рухнуть…

Но Бегич не долго хмурился, снова пошевелил в улыбке чёрными усиками:

— Повоевать Москву было можно, однако она так же мало принесла бы нам выгоды, как мало убавила её, когда сама сгорела. Не печалься, канязь большой, о Москве, здесь будь.

«И это за меня решили… И почему — большой, а не великий?» — с тревогой уже думал Шемяка, но сказал согласно:

— Якши! — и гостеприимно пододвинул гостю столец.

Пировали два дня. Мурза охоч был и до студня из яловчины, и до лебедей под взваром с топешками. Особенно полюбилось ему, как в Угличе разделывают барана. Не так, как в Поле, не всё в один казан, а с толком, с разбором: грудинку во щи, почки в жаркое, рубец начиняют кашей, печёнку иссекают с луком, лёгкие с молоком и куриными яйцами.

По случаю особо торжественному главные блюда подавал сам повар, спелый молодяк по имени Прокоша. Белозубый, с круглыми серыми глазами, был он опрятен и ладен, быстр на ногу и приветлив. И хоть густой курчавец на голове был подвязан косым белым платком, а грудь и живот — запоном, никому бы в ум не вспало при взгляде на Прокошу даже усмехнуться на его бабий убор — такие были у него могучие волосатые руки и ноги в белых портах, что столбы. Быку голову одним крутом свернёт, вот что думалось при взгляде на Прокошу.

— Карашо готовишь, маладец, — похваливал мурза. — У восточных народов есть говорение: делай, что велят старики, ешь, что приготовят молодые.

Прокоша осветил весь стол своей улыбкой.

— Почему такое говорение? — продолжал мурза наставительно, хотя язык у него уже явно турусил: на питьё неразборчив был мурза — гнал в свой бурдюк подряд пиво, брагу, меды, вино слабое — фряжское и вино крепкое — водку. Шемяка подливал и радовался: «Пей, пей больше, я не обеднею!», ждал, охмелеет Бегич — язык у него развяжется. — Такое говорение есть восточная мудрость! — наконец, осчастливил Бегич хозяина. — От молодых идёт в еду здоровье! Пачему мы кушаем руками? С рук идёт здоровье прямо в рот. А стариков кормят руками молодые девки. Девка лепёшку на ляжке раскатывает — почему? Потому что от ляжки её идёт в тесто здоровье!

В этом месте восточного поучения Прокоша нечаянно прыснул. Не потому, что неучтив был, а просто смешлив. Шемяка не укорил любимца, только поглядел уныло. Сам он, как ни старался, делался во пиру скучнее и скучнее, чуял, что решено за него всё царём казанским до мелочей.

— Лысому не верь, а с курчавым не вяжись. Это нашенская, русская, мудрость, — сказал Шемяка. — Иди, Прокоша, неси перемену.