СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ [Василий II Темный]

Показались уже во дворе фонарщики с носилками, где горели решётчатые большие фонари, зажжённые водокщеною свечою. Молодые прибыли. И не рад бы петушок в пир, да за крылышко тащут.

Настя подняла с полу суремницу, валявшуюся среди предотъездного беспорядка, помешала загустевшую краску, ещё раз кисточкой положила её на отяжелевшие, слипшиеся ресницы. Огромные глаза на меловом лице неподвижно глядели из зеркала.

Безмолитвенно, беспоклонно перекрестилась в угол, твёрдо стукнув в лоб перстами, и пошла вниз, тяжело, не по-девичьи ступая по лестничному ковру.

Семейный обоз Всеволожских, готовых к побегу в Звенигородский удел, ждал, притаясь, за забором. Будь всё проклято и навеки! Февральский туман забивал дыхание. Слышно было, как в ярко освещённых сенях дворца великокняжеского развесёлый хор грянул свадебную:

Не могу идти — башмачки глюздят,
Башмачки глюздят — пяты ломятся!

В возки рассаживались в темноте, на ощупь. Старый челядинин, держа лошадь под уздцы, толковал молодому служке:

— А за столом новобрачные с одного блюда едят. Только они ничего не едят, в томлении похотном находятся.

Служка гоготнул с удовольствием.

Батюшка Иван Дмитриевич вдруг развернулся резко, ажно полы шубы разлетелись, да так въехал кулаком в скулу челядинину — треснуло! Ровно дерево сухое лопнуло.

Слуги умолкли в удивлении. Никогда этакого не случалось с боярином.

Храпящие от натуги лошади тяжело рванули возки, утопающие полозьями в подтаявшем снегу.

9

Пламя двух тысяч свечей отражалось бликами на стенах Золотой палаты, рубиново переливалось в яхонтах, ослепительно проблескивало в гранёных алмазах, вправленных в золотые лапки жуковин, что во множестве были на перстах гостей, матово оттеняло живой чернью серебряное шитьё одежд.

Щедрая свадьба, знатные гости, как и подобает быть на царском торжестве, когда великий князь сводился на радость своих подданных. Но высшую усладу доставлял этот желанный случай Софье Витовтовне. Хоть она давно уж разменяла шестой десяток, однако оставалась женщиной с силой в теле, с трезвой мыслью и любвеобильным сердцем. Когда схлынула первая суета, когда осемьянившиеся Василий Васильевич и Марья Ярославна выслушали и от иноземных посланников, и от великих да поместных русских князей все многословные пожелания, сопровождавшие вручение подарков, она успокоилась, стала с виду весела и беспечна. Сели за пир.

Первым делом Юрий Патрикиевич, посажёный отец, выпил чару серебряную всю, так что стал виден изнутри золочёный венец на дне её. Потом в полном молчании вскрыли молодую, то есть отец посажёный поднял стрелою прозрачный покров фаты и взорам явилось свеженькое, хотя несколько утомлённое, круглое личико Марьи Ярославны. Глазки чёрненькие помиговали, бровке хмурились.

— Курица-иноходица пса излягала! — дурашливой скороговоркой крикнул кто-то из толпы, набившейся в сени.

Марья Ярославна вспыхнула, губки гневно вздулись.

— Что уж ты, — впервые в жизни заговорил с ней Василий. — Разве можно сердиться? Это же бахор, шутник!

Юрий Патрикиевич обнажил в улыбке длинные зубы, крякнул в сени:

— Не учи плясать, я сам скоморох!

Оттуда ответили взрывом хохота.

Пир начался.

Яства полагалось подавать с благочинием и пристойностью. И кому назначено было подавать, те говорили яствам поодиночке молитвы, а те, кому назначено было их есть, говорили добрые речи великому князю.

Понесли чередою блюда над головами, пошли друг за дружкой: грудь баранья верченая с шафраном да языки верченые, солонина с чесноком, зайцы сковородные в репе запечённые да зайцы разсольные, да шти, да калья — похлёбка на огуречном рассоле со свёклой и куричиной, да ещё с мясом утиным. А ещё топешки — калачи, в масле ломтями жаренные. Перед молодыми ставили яства и разрезывали, но они их не касались. Полились меды молодые да стоялые, малиновые, смородинные да вина фряжские, да вотка, из Европы двадцать лет тому назад завезённая. А ныне уж и сами её делать обыкли [70].

Юрий Патрикиевич верховодил пиром, велел пить, не отказываясь, чтоб не чинить споров, а быть во всём, как велось исстари, без спору, и желать во всём добра великому князю дополна.

Никто и не отказывался. Выпивали всё, что наливали. Лица разгорячились, глаза заблестели. Голоса делались всё громче, всё бессвязней, шум свадебный всё веселее.

В сенях топотали плясцы. Их в палаты не пускали. Кто хотел плясать, выходил в сени.

Софья Витовтовна пила и кушала умеренно, с очевидной доброжелательностью выслушивала какие-то, вполне возможно, даже и нескромные слова, которые шептал ей на уха служилый князь Юрий Патрикиевич, заехавший некоторых московских бояр ещё при Василии Дмитриевиче. Сейчас он занимал то место возле великой княгини, которое вчера ещё принадлежало Ивану Дмитриевичу Всеволожскому.