Соблазн

Я знала, что в подвале были оборудованы две сцены, разделенные коридором, который вел в другие помещения – комнатку для реквизита и костюмов, столовую, а также большую комнату в самом конце, которая служила нам спальней. Здесь все было предусмотрено, чтобы провести несколько дней всеми позабытыми – и Господом, и людьми. Звуки доносились из дальней части подвала: так-так, хлоп-хлоп. Я сошла с первой сцены и направила луч к дальним комнатам, черным, как волчья пасть. Обогнув загородку, вошла на вторую сцену. Узнала большое зеркало в металлической раме, в котором можно было видеть себя в полный рост, оно висело на стене при входе, и темно-красный занавес над деревянными подмостками.

А еще в темноте стояли две-три фигуры.

Впечатление не было ошеломляющим, однако я почувствовала себя так, словно вся кровь превратилась в прохладительный напиток и кто-то меня перед употреблением взбалтывает. Обнаружить манекен в дурацкой позе – одно дело, и совсем другое – увидеть их облаченными в гофрированные воротники, камзолы, сапоги, юбки, совсем как в старые времена. Остальные – добрая дюжина – голые и грязные валялись на полу. Как будто кто-то выбрал именно эти три манекена, отряхнул с них пыль и принарядил по случаю.

Два мужских манекена стояли по обе стороны от зеркала, женский был прислонен к занавесу. Я подошла к первым и с некоторым удивлением увидела, что на груди прикреплены таблички – совсем как те, которые мы использовали в наших постановках: «Анджело», «Герцог». Первый в черном камзоле и плаще, слово «Герцог» – из парчи. Один глаз «Герцога» был выеден – то ли временем, то ли крысами, а «Анджело» был лыс. Руки обоих были подняты, словно взывая о пощаде. Это производило сильное впечатление – стоит только представить их стоящими в этой позе в полной темноте.

Я помнила пьесу, к которой они отсылали, – «Мера за меру», – одна из самых извращенных комедий Шекспира. Анджело, человек строгих правил, которому Герцог вручает бразды правления на время своего фиктивного отсутствия, вдруг ощущает неодолимое желание овладеть монахиней[50], которая умоляет его сохранить жизнь ее брату. Герцогу все становится известно, и он карает своего наместника. Согласно Женсу, пьеса, речь в которой идет о беспощадном правосудии, – «Мера за меру» – содержит в себе ключи к маске Целомудрия.

Но наибольшее мое внимание привлекали таблички. Я заметила, что написанные фломастером имена блестят под лучом фонарика, словно надпись сделана совсем недавно.

Я размышляла об этом, когда звук вдруг повторился где-то слева, на этот раз совсем близко. И едва ли нужно было смотреть, чтобы догадаться о его источнике.

Старый занавес, закрывавший всю заднюю стену, от потолка до деревянных подмостков, мерно шевелился, и прислоненный к нему женский манекен колебался вместе с ним, хотя и не падал. Звук производил колышущийся занавес и пластиковые ноги манекена, постукивавшие о деревянные подмостки. Звук повторялся. Стихал. Снова повторялся. Я вспомнила о порывах ветра, которые сгибали кусты. Но это невозможно: я знала, что за этим занавесом нет отверстий, только стена из брезента и кирпичи. Фальшивая стена, мы использовали ее в некоторых масках.

Звук повторился. Так-так, хлоп-хлоп. Стих.

Манекен, казалось, в знак согласия кивал белокурой головой. На нем был парик, а не монашеский чепец, так что изображал он явно не Изабеллу – монахиню из «Меры». И на нем действительно не было таблички. Одет он был в какое-то мятое платье с красными розами, а поднятые вверх руки были повернуты ко мне тыльной стороной, словно приглашая подойти поближе.

Чувствуя себя как во сне, я ступила на жалобно заскрипевшие подмостки, аккуратно подняла манекен и положила на пол. И занялась занавесом. Его, без сомнения, шевелил ветер, и когда я отодвинула материю, стало понятно, в чем дело.

Там была дверь. В стене. Тот факт, что она всегда там была, не был столь очевидным, но мне он показался именно таковым, поскольку работа была выполнена тщательно: дверь справа от меня, открытая настежь, была обложена кирпичом. И когда она была закрыта, разглядеть ее было не просто. К тому же эта стена обычно была завешена темным брезентом, который теперь, кем-то снятый, валялся на полу.

Узкий коридор за дверью походил на вход в заброшенную шахту. Воздух задувал из этих густых потемок, так что с другой стороны должен был быть выход на поверхность, однако по дороге этот ветерок подхватывал какое-то зловоние. Как будто что-то мертвое дышало в лицо, развевая распущенные волосы и осушая, словно слизывая длинным языком, пот на моем лице. Стоя на пороге, я поводила фонарем из стороны в сторону, пытаясь разглядеть, что это за конструкция. Пол был земляной, а вот стены оказались обшиты узкими досками, словно трюм старого корабля.