Соблазн

Никто не стал произносить речи, как это принято на похоронах у американцев. В Испании нет такого обычая. Кроме того, сказать что-то о Клаудии было бы нелегко. В ее биографии не было семейных трагедий, как у большинства из нас: родители – уроженцы Валенсии, в разводе, какая-то поведенческая проблема в детстве – и это почти все. Ее выбрал Женс, чтобы учить лично, – вот что было важно.

А также, насколько я могла судить, лично ее сломал.

Но мишенью моей ярости был не только Женс или прикрывавшие его чиновники. В первую очередь она была направлена на меня саму.

Хотя было чрезвычайно тяжело это признать, но именно я воскресила кошмар Клаудии после трех лет забвения. И мысль о том, что знать правду лучше, вовсе не утешала, потому что вся эта правда уместилась в жалком гробу – скрюченные останки, которым скоро предстоит превратиться в пепел, останки девушки, преданной своими собственными наставниками. («О, дорогая, – сказал бы Начо Пуэнтес, – ты поистине сгорела на работе».) Чувство вины стало практически невыносимым.

Возможно, именно это и послужило причиной того, что произошло потом.

– Аминь.

Краткая церемония была окончена, священник удалился в боковую дверь, первый ряд начал освобождаться. Падилья, в черном пальто и свитере, с Ольгой Кампос по одну руку и еще одним тренером, имени которого я не помнила, по другую, проходя мимо, кинул на меня быстрый взгляд и вздохнул.

– Наконец-то все кончилось, – сказал он с удрученным видом.

Именно эта его фраза, произнесенная среди уже отвернувшихся от еще не вынесенного гроба немногочисленных участников церемонии, включая сеньору, игравшую роль матери, послужила спусковым крючком.

Все кончилось.

Я отняла свою руку у Мигеля и повернулась к Падилье. Слезы еще лились из-под темных очков, закрывавших верхнюю часть моего лица.

– Нет, кончилось еще не все, – произнесла я дрожащим голосом. – Все только начинается.

Падилья застыл на месте, хотя удивился гораздо меньше, чем можно было ожидать от абсолютно невиновного человека. Яйцевидное лицо его побледнело и постарело. И я предположила, что его, как и Алвареса, мучают угрызения совести. Это дало мне силы продолжить:

– Я докопаюсь до дна, дойду до сути, Хулио. Возможно, это станет последним, что я сделаю, прежде чем уйду с этой чертовой работы, но клянусь тебе, что начиная с этого момента ты не сможешь сидеть в своем гребаном кабинете, не думая обо мне… Я стану чирьем на твоей заднице…

– Ничего не понял, извини, – проговорил Падилья, хлопая глазами.

К сожалению, никогда не получается сделать что-то хорошо, когда я даю волю истинным чувствам. Я почти всегда теряю над собой контроль, как Кориолан – гордый воин из одноименной трагедии Шекспира. И после первой пары точных выстрелов я выпустила целую очередь абсурда:

– Пока не знаю, имеет ли отношение то, что касается Клаудии, к истории с моей сестрой… Думаю, что да… Да что там, я вполне уверена… И доказательства добуду, можешь не сомневаться…

– Диана, солнышко… – раздался голос Мигеля у меня за спиной.

Я не повышала голос, но, несмотря на это, у нас уже появились зрители: убедившись, что мать Клаудии вышла, Сесенья повернулся к нам. То же самое сделали Ольга, Начо и Монтемайор.

– Иди-ка ты лучше домой и как следует отдохни, Бланко, – прервал меня Падилья. – Ты совсем плоха.

– Хочешь, чтобы это рассказала им я? – Я подошла вплотную, так что мой синий джемпер коснулся его пальто. – Чтобы я рассказала Сесенье и Ольге, как именно упала в колодец Клаудия, или они уже знают?

Падилья мотнул головой, давая понять, что я не достойна ответной реплики, и пошел прочь, а вслед ему понесся мой голос:

– Клаудия умерла, но я – еще нет! Слышишь меня? И пока еще даже в колодец не рухнула! Пусти меня, пусти, пожалуйста… – Я оттолкнула пытавшегося удержать меня Мигеля, но внезапно, увидев выражение его лица, смутилась. – Извините.

– Диана, нам нужно поговорить, – произнес Мигель. – Только не здесь.

– Да, нам нужно поговорить, – сухо сказала я. – Пойдем отсюда.

Опустевшая часовня давила своим дурманящим цветочным ароматом погребальных венков, а вот атмосфера пасмурного осеннего дня подействовала освежающе. Ведомственные машины уже разъезжались, а остальная публика – неофициальная – степенно направилась к парковке. И никого не осталось в длинном застекленном вестибюле перед траурным залом.

Или почти никого.

Я сразу его узнала: темная фигура, прихрамывая, идет в дальний конец вестибюля. Несмотря на медлительность, он был уже далеко, из чего я сделала вывод, что за церемонией он следил прямо от входа, как зритель, купивший билет в последний ряд, чтобы иметь возможность первым покинуть зал.

«И конфиденциально, ведь так? О да, прежде всего – конфиденциально».

И я молниеносно приняла решение: разговор с Мигелем может подождать, а вот когда еще представится подобный случай, неизвестно. Поцеловав Мигеля, я пообещала, что сегодня же обязательно позвоню, и, не обращая внимания на встревоженные вопросы, побежала вслед за ускользающей тенью.