Собиратели ракушек

На восьмом десятке, когда даже ей стали не под силу суета и дороговизна лондонской жизни, Этель переехала в Бат и поселилась со своими закадычными друзьями Милли и Бобби Родвэй. Но потом Бобби оставил этот мир, а за ним вскоре последовала и Милли, и тетя Этель осталась одна. Какое-то время она еще справлялась в одиночку, бодрая и несгибаемая, как всегда, но старость исподволь все-таки взяла свое — Этель споткнулась у себя на пороге о молочную бутылку и сломала шейку бедра. После этого она стала сдавать с головокружительной быстротой и сделалась такой беспомощной и слабой, что районные власти в конце концов поместили ее в приют для престарелых. Здесь ее, закутанную в шали, трясущуюся и плохо соображающую, регулярно навещала Пенелопа, ездившая в Бат на своем стареньком «вольво» сначала из Лондона, а потом из Глостершира. Раза два Оливия сопровождала мать в этих поездках, но они производили на нее такое тяжелое, гнетущее впечатление, что она под любым предлогом старалась от них уклониться.

— Так трогательно с ее стороны… — говорила теперь Пенелопа с нежностью. — Знаешь, ведь ей почти исполнилось девяносто пять. Это уже слишком… Ага, вот они.

Она нашла на дне сумки то, что искала, — старый, потертый кожаный футлярчик. Нажала защелку, крышка откинулась, и Оливия увидела на выцветшей бархатной подушечке пару серег.

— Ой! — непроизвольно сорвалось у нее с языка.

Они были восхитительно красивы — два кружка жемчужинок, а в них по крестику из золота и эмали, окруженных бриллиантами, и внизу болтаются подвески — жемчужинки с рубинами. Это было украшение из другой эпохи, замысловатая роскошь Ренессанса.

— И это — ее? — изумилась Оливия.

— Чудо, верно?

— Но откуда они у нее взялись?

— Не имею понятия. Последние полстолетия пылились в банке.

— Антикварная вещь.

— Нет, я думаю, викторианская. Из Италии, вероятно.

— Наверное, тетя Этель получила их в наследство от матери.

— Может быть. А может быть, выиграла в карты. Или получила в подарок от богатого обожателя. Это ведь тетя Этель, так что возможны любые варианты.

— Ты их отдавала на оценку?

— Времени не было. Они миленькие, но стоят, я думаю, недорого. Главное, они изумительно подходят к казакину. Прямо как будто специально для него предназначались.

— Верно. — Оливия отдала футляр с серьгами матери. — Но, пожалуйста, обещай мне, когда вернешься, оценить их и застраховать.

— Хорошо. Пожалуй. Я так плохо разбираюсь в этих вещах.

И она сунула футляр обратно в сумку.

Вещи были уже распакованы. Пенелопа закрыла пустой чемодан, сунула под кровать и повернулась к зеркалу на стене. Вынула черепаховые шпильки, распустила волосы, и они повисли, прошитые серебряными нитями, но, как и прежде, густые и здоровые, у нее за спиной. Перекинув волосы через плечо, Пенелопа взяла щетку. Оливия с удовольствием наблюдала знакомый с детства ритуал: поднятый локоть, скользящие, длинные взмахи.

— А ты, моя дорогая? Каковы твои планы?

— Я проведу здесь год. Двенадцатимесячный отпуск.

— Твой главный редактор знает, что ты намерена потом вернуться?

— Нет.

— Пойдешь опять работать в «Венеру»?

— Может быть. А может, еще куда-нибудь.

Пенелопа отложила щетку, собрала волосы в жгут, закрутила, заложила и приколола шпильками.

— Теперь схожу умоюсь и буду готова ко всему.

— Не споткнись на ступеньках.

Пенелопа вышла из комнаты. Оливия осталась ждать, сидя на кровати. Ее переполняло чувство благодарности к матери, которая так спокойно и разумно отнеслась к происходящему. Другая ведь сразу принялась бы расспрашивать, строить романтические прожекты насчет дочери и Космо, представлять ее стоящей у алтаря в белом туалете удачного покроя, который хорошо смотрится со спины… При одной только мысли об этом Оливии стало сразу и смешно, и противно до отвращения.

Пенелопа вернулась, и Оливия поднялась ей навстречу.

— Может, пойдем чего-нибудь поедим?

— Да, я немного проголодалась. — Пенелопа взглянула на часы. — Бог ты мой, почти половина двенадцатого!

— Ну и что? Ты в Испании. Пошли посмотрим, что нам приготовила Мария.

Они вышли на веранду. За пределами освещенного круга лежала тьма, плотная и теплая, как синий бархат. Оливия привела мать по каменным ступеням в кухню, где при свечах сидели вокруг стола Космо, Антония, Мария и Томеу, распивали бутылку вина и болтали, перебивая друг друга, — испанская речь звучала с пулеметной частотой кастаньет.

— Она замечательная, — сказал Космо.

Они опять остались одни, и это было как возвращение домой. Голова Оливии лежала на сгибе его руки. Говорили негромко, чтобы не потревожить спящих обитателей дома.

— Мамочка? Я так и знала, что она тебе понравится.

— Теперь понятно, в кого ты такая красивая.

— Да она в сто раз красивее меня.

— Надо ее здесь всем показать. Мне просто не простят, если я позволю ей уехать обратно в Англию, ни с кем не познакомив.

— И значит — что?

— Значит, мы соберем гостей. Не откладывая. Начинаем светскую жизнь.