Собиратели ракушек

— Дай бог.

— Ее капитала на все время не хватит.

У Оливии насмешливо блеснули глаза.

— И вы с Джорджем боитесь оказаться со старой неимущей родительницей на руках? Еще одна статья расхода сверх того, что идет на содержание вашего холодного дома и обучение детей в самых дорогих школах?

— Как мы считаем нужным тратить свои деньги, не твое дело.

— А как мамочка считает нужным тратить свои — не твое.

На это Нэнси не нашла что ответить. Она отвернулась от Оливии и стала есть эскалоп. Сбоку Оливии было видно, что она покраснела и подбородок у нее слегка дрожит. Ей же всего сорок три года, подумала Оливия, а она уже выглядит жирной, жалкой старухой! Она вдруг почувствовала жалость к сестре, жалость и даже что-то вроде вины. И сказала уже другим, более дружелюбным, ободряющим тоном:

— Не стоит так беспокоиться, Нэнси, уверяю тебя. Мамочка получила приличную сумму за лондонский дом, и у нее еще много осталось, даже после покупки «Подмор Тэтч». Лоренс Стерн, возможно, сам того не знал, однако он оставил ее неплохо обеспеченной. И это имело большое значение для всех нас: для тебя, меня и Ноэля, потому что от нашего папаши, приходится признать, в финансовом отношении проку был ноль.

Нэнси вдруг остро почувствовала, что у нее больше нет сил. Она устала спорить и не выносила, когда Оливия говорила о папе в таком тоне. При других обстоятельствах она бы немедленно ринулась на защиту дорогого покойника, но сейчас совершенно пала духом. Встреча с Оливией оказалась пустой тратой времени. Они не приняли никаких решений о матери, деньгах, экономке — вообще ни о чем. Оливия, как всегда, заговорила ее, и в результате Нэнси чувствовала себя, словно раздавленная паровым катком.

Вкусный обед был съеден. Оливия взглянула на часы и спросила, хочет ли Нэнси кофе. Та поинтересовалась, хватит ли им времени, и Оливия ответила, что у нее еще есть пять минут. Тогда Нэнси сказала, что хочет, и заказала. Нэнси заставила себя не думать про пудинги и пирожные, которые успела мельком заметить на тележке со сладостями, и взяла с банкетки купленный на вокзале «Харперс энд Куин».

— Ты это видела?

Она перелистала страницы, нашла рекламу аукциона «Бутби» и протянула сестре. Оливия бросила на журнал небрежный взгляд и кивнула:

— Видела. Картина будет продаваться в следующую среду.

— Правда удивительно? — Нэнси взяла журнал обратно. — Неужели найдется человек, который захочет купить это уродство?

— Нэнси, уверяю тебя, многие захотят купить это уродство.

— Ты шутишь.

— Вовсе нет. — Заметив искреннее недоумение на лице сестры, Оливия рассмеялась. — Господи, Нэнси, где вы с Джорджем жили все последние годы? Сейчас очень возрос интерес к живописи конца века. Лоренс Стерн, Альма-Тадема, Джон Вильям Уотерхаус… Все это продается на аукционах за огромные деньги.

Нэнси попыталась взглянуть на мрачную картину по-новому. Нет, все то же самое.

— Но… почему? — упрямо повторила она.

Оливия пожала плечами:

— Стали ценить эту технику. Ну, и то, что теперь их картины стали редкостью.

— Вот ты говоришь — огромные деньги, а что это значит? За какую сумму, по-твоему, ее могут продать?

— Понятия не имею.

— К примеру.

— Н-ну… — Оливия, задумавшись, поджала губы. — Скажем… двести тысяч.

— Двести тысяч? Вот за это?

— Плюс-минус каких-нибудь несколько пенсов.

— Да почему же? — чуть не в голос закричала Нэнси.

— Я же сказала. Они теперь стали редкостью. А вещи вообще приобретают цену по мере спроса. Лоренс Стерн плодовитостью не отличался. Если приглядеться к деталям на этом полотне, понятно почему. Наверняка он работал над ним не месяц и не два.

— А где все его картины?

— Ушли. Распроданы. Некоторые, я думаю, продавались прямо с мольберта, когда еще и краски не просохли. В любом уважающем себя частном собрании и в любой публичной художественной галерее мира непременно есть одна-две работы Лоренса Стерна. На аукционах они появляются теперь крайне редко. И не забудь, он бросил писать задолго до войны, ведь у него так изуродовало артритом пальцы, что он уже не мог держать кисть. Должно быть, продавал все, что брали, и еще спасибо говорил, надо же было существовать и содержать семью. Денег у него никогда не было, — правда, на наше счастье, он унаследовал от отца большой дом в Лондоне, а потом сумел выкупить в полную собственность Карн-коттедж. Почти все наше образование — это средства от продажи Карн-коттеджа, а на деньги за дом на Оукли-стрит мамочка сейчас живет.

Нэнси слушала сестру, но не очень внимательно. Она отвлекалась на обдумывание и взвешивание вновь открывшихся возможностей.

Нарочито безразличным голосом она задала вопрос:

— А мамины картины?

— «Собиратели ракушек»?

— Ну да. И те два панно на лестнице.

— И что же?

— Если их продать, за них много дадут?

— Думаю, да.

Нэнси судорожно сглотнула. У нее пересохло во рту.

— Сколько?

— Нэнси, это же не моя область.

— Ну хоть приблизительно.

— Я бы сказала… примерно пятьсот тысяч.

— Пятьсот тысяч, — едва слышно выговорила Нэнси. Она ошеломленно откинулась на спинку стула. Полмиллиона. Она представила себе цифры на бумаге, с обозначением фунтов и с множеством нулей.